Явление
Шрифт:
Он пытается подобрать нужные слова, у него пересыхает в горле. Я ласково беру его за руку, чтобы помочь. Высоко подняв голову, уставившись глазами в одну точку, он пытается дойти до конца своего воспоминания. Но на самом деле он в основном описывает мне сам аттракцион, что-то вроде русских горок, только поизощреннее и со спецэффектами. Странно слышать такую исповедь, скорее напоминающую выдержки из рекламного проспекта для туристов.
– Не могу сказать, что между нами произошло что-то определенное, – заключает он, – но это было взаимно. Это я точно знаю. Это смущение, это… Это желание… И, главное, это стремление подавить наш порыв… Все оставшееся время каникул мы вели себя так, будто провинились перед всеми.
Я кладу руки ему на плечи, медленно усаживаю его на кровать. Он смотрит на меня столь же растерянно, сколь и доверительно.
– Я вас шокирую?
– Это я вас сейчас шокирую, Кевин. Думаю, вы должны позвонить Бобу и провести с ним незабываемый уикэнд в Сан-Франциско.
Он пожимает плечами.
– Вы полагаете, все так просто? Он во власти тех же моральных препон, что и я. Если это единственное, что вы могли мне посоветовать…
Я вздыхаю, возвращая его бабочку в горизонтальное положение.
– Нет, не единственное, Кевин. Я думаю, что наилучшим способом уладить проблемы с Венди стало бы обретение опыта гомосексуальных отношений. Или еще проще: избегайте влюбляться в другого гетеросексуала.
Он отворачивается. В глазах у него стоят слезы.
– Если бы вы только знали, как меня терзает эта дилемма… Этот живой упрек, – добавляет он, указывая на папку.
– Оставьте Деву в покое… Вы выполнили свою работу, вы будете свидетельствовать на процессе по делу Хуана Диего. Вот и все. Переключитесь на что-нибудь другое.
Он срывается с кровати, бросается к шкафу, достает оттуда футляр для постеров, открывает его. Вернувшись, разворачивает на кровати раскрашенное увеличение того, что он именует «семейной группой»: парень в сомбреро, нежно глядящий на девушку с привязанным за спиной младенцем, дедушка с бабушкой, любующиеся ими, и девчушка, ищущая вшей в волосах своего братика.
– Им нечего делать в покоях епископа, вы согласны? Обратите внимание на место, занимаемое ими в центре зрачка. В сопоставлении с общей обстановкой, с остальными отражениями… Они не подчиняются общему масштабу. Они не вливаются в общую картину. Они не повернуты к Хуану Диего, разворачивающему свою тильму, как все остальные. Они смотрят друг на друга, улыбаясь, словно отрезаны от остального мира. Понимаете? Они не являются частью общей сцены. Это не отражение реальных людей, отпечатавшееся на роговице Марии, это послание, которое она нам оставила. Послание, имеющее непосредственное отношение к нашему времени, равно как и представители всех рас, соседствующие в ее глазах: белые, индейцы, чернокожая служанка… Богоматерь добавила детали, которые лишь современное оборудование дало нам возможность оценить, и намеки, которые в наше опасное время обретают как никогда значимый смысл.
– К чему вы клоните? Семья находится в нашем обществе на грани исчезновения, и Дева Мария бьет тревогу? Да перестаньте же наконец переносить свои личные проблемы в ее глаза, Кевин! Я тоже могу дать подходящее лично мне истолкование. Я вижу семейный клан, замкнутый в себе и занимающийся самолюбованием, даже не замечая знаменательное событие, происходящее у них под носом.
Он выпускает из рук постер, тот сворачивается сам собой. С ужасом смотрит на меня, круто поворачивается и уходит в ванную. Тишина. Если он вернется голым, я поставлю свечку.
Звук расстегиваемой молнии. Шум воды. Неопознанный звон. Звук застегиваемой молнии. Чуть наклонившись к зеркалу, я вижу, как он возвращает косметичку на полочку над раковиной, запускает руку в волосы, приглаживает их, возвращается
– Я принял снотворное, – говорит он, обозначая конец разговора.
– Что ж, как пожелаете. – И, обреченно махнув рукой, я направляюсь к выходу.
Я немного сожалею, что подняла на смех его убеждения, но больше всего злюсь на себя за то, что впустую строила ему глазки. Впервые я чувствую себя униженной своим влечением.
– Останьтесь, – шепчет он.
Я резко оборачиваюсь:
– И что будем делать? Играть в скрабл, пока не подействует снотворное?
– Есть еще кое-что, о чем я умолчал.
– Послушайте, Кевин, я ничего не имею против вас, но у меня тоже голова занята одним мужчиной, я чуть было не изменила ему, а теперь хочу с ним поговорить. Вот так. Спокойной ночи.
– Отправьте ему электронное послание, – мягко отвечает он, указывая на свой ноутбук на каменном столике.
Обезоруженная таким ласковым обращением, я застываю в дверях. Не отводя от меня умоляющего взгляда, он сворачивает покрывало, снимает пиджак, отстегивает бабочку. Можно подумать, если он подслушает мой разговор с человеком, которого я люблю, то перестанет тяготиться грузом сделанных мне откровений. Чтобы и я в свою очередь ощутила неловкость, и мы были квиты. Я очень тронута такой чуткостью. Хоть и не стоит сейчас говорить ему это, но думаю, что именно его комплексы, его хроническая неудовлетворенность и самозапреты позволили ему сохранить эту младенческую неиспорченность. Я подхожу к нему, целую в губы и отстраняюсь в тот самый момент, когда он уже собирается ответить на поцелуй. Отправляемый им в пустоту «чмок» окончательно примиряет меня с этим несчастным взрослым ребенком.
– Давайте пообещаем друг другу кое-что, Кевин! Перестать жертвовать собой ради всякой чепухи. Есть только один Бог, в которого мне иногда хочется верить. Некий внутренний голос, который обратится к нам в могиле и облает нас за все упущенные нами возможности счастья.
– Обещаю! – бормочет он в полудреме, с трудом поднимая руку.
Пока он стягивает брюки, сбрасывает мокасины, помогая себе пальцем, и ложится спать в серых носках, небесно-голубых трусах и рубашке, глаза его закрываются. Надо будет завтра утром узнать у него название снотворного.
Я сажусь перед его ноутбуком, включаю его. Дожидаясь доступа в Интернет, я вновь обращаюсь мыслями к неизвестному пошляку, вклинившемуся в мой разговор с моими японскими коллегами. Скоро ты познакомишься со мной, прекрасная Натали, и я так этому рад… Это не получившее продолжения вторжение, в связке с визитом кардинала Фабиани, продолжает беспокоить меня без всяких на то видимых причин, а теперь на это болезненное ощущение наслаивается и образ Кевина Уильямса. Тем временем я отправляю Франку туманное, робкое и коротенькое послание. Но что другое могу я сказать ему? Смесь нежности, раздражения и безответного влечения, испытанная мной сегодня вечером к третьему лицу, как никогда сблизила и отдалила нас. О каком будущем, каком настоящем может еще быть разговор при всех моих противоречивых порывах, отклонениях от курса, переменах решений? Я доставляю слишком много хлопот. Мне бы так хотелось отказаться от него или же смириться со своей любовью.
Звонит телефон. Я подскакиваю от дребезжания, сотрясающего допотопный аппарат на ночном столике. После третьего звонка, видя, что Кевин Уильямс так и не пошевелился и продолжает ровно дышать с безмятежным лицом, я беру трубку.
– Слушаю?
– М-м-м… Это профессор Кренц? – удостоверяется голос отца Абригона.
– Она самая.
Он смущенно умолкает.
– А профессор Уильямс рядом?
–Да.
– Простите за беспокойство, но профессор Берлемон только что прилетел и из аэропорта прямиком поедет в собор, остальные уже собрались в холле со своим инструментом, и микроавтобус ждет.