Яйцо птицы Сирин
Шрифт:
Но старшине такой поворот не понравился. Не любо им было выбирать Ермошку — с дерзким глазом да быстрым скоком. А хотелось выбирать, кого следует, от кого подарков, питья да закуски впрок наготовлено. Так и крикнули старики «не любо», а чтоб остальные помалкивали, прочли за Ермошкой изменное дело. Будто он у басурман серебро взял за указ дороги на Кагальник. А то они ее и сами не знают.
От такой клеветы Ермошка задохнулся и онемел. Не мог ни слова молвить в оправдание, ни кликнуть боевых товарищей. И хотели Ермошку прямо на Кругу вязать, но отбился богатырь, ускакал в степь.
Стал
— Нашто послали?
— На суд ско-орый, на смерть лю-утую! Спросить с него нечего — в немоте прибывает, а казнить — легко!
Тут и подсохло.
Пока казаки да охрана кибитку наверх толкали, дьяк пересказал послу Ермошкину беду. Подошли казаки забрать баклажку недопитую, а посол стал у них лиходея торговать. Не забыл обет грому-молнии!
Рупь давал посол, да не приняли. И алтын давал, не берут никак. А подал посол мелку денежку, Золотой ярмачок хазареевский, Не сдержалися, согласилися!Кибитка поехала дальше, телега с Ермошкой и другой поклажей потянулась следом, дорога теперь была легка, солнце светило во все дни. Так и доехали до Волги. А тут уж и попутные купцы астраханские сыскались. Поплыли весело и невредимо — вверх до самой Казани.
Глава 5
1581
Москва
Ведьма
На Златом крыльце сидели:
— царь — Иван Васильевич Грозный;
— царевич — сын его, Иван Иванович;
— еще несколько видных мужчин в разных чинах;
— и двое невидных, точнее, невидимых: один не совсем человек, но совсем бесчинный — с рожками позолоченными, и второй, безрогий — ваш покорный слуга.
Царь сидел на златом крыльце для думанья думы. Думалось ему, что восседает он Божьей волей наверху дворцовой лестницы, а люди его верные по площади бегают, суетятся. Для него, государя, трудятся. А напротив него — колоколенка, ох, не маленька! И как скажет царь, пожелает чего, так на всю-то Русь — главный колокол! Хорошо!
Хорошо-то, хорошо, только дальше дума невесело заворачивала.
Поглядишь под леву бровь — ничего, Успенский собор. Венчанье на царство, свадьбы, пасхи да праздники.
А уж под праву бровь, хоть и не гляди, — собор Архангельский. Все могилы бессчетные. Бездонные да безмолвные.
Грустно было и от бессилия. Прошлогодняя кампания не задалась. Польский король Стефан Баторий захватил Полоцк, Курляндию, полсорока городов в Ливонии. И хотел теперь Ливонии всей, Новгорода, Пскова, Смоленска, Великих Лук. Хотел-то на бумаге, а войну не прекращал, и пока бумага добиралась до Москвы, взял и Великие Луки, и Торопец, и Невель, и Озерище с Заволочьем. Холм взял, Старую Руссу, Ливонию до Нейгаузена. А тут и шведы навалились с севера по свою долю.
Хорошо
С утра прискакал гонец с вестью, что королевское посольство — в поприще от Москвы. Значит, скоро «припрут». Придется смирять гордость и ненависть, терпеть поганые хари.
Тут еще и ночью вышло нескладно. Молодая царица Мария Нагая привычно отговорилась большим животом да обещанием сына родить, так царь и спустился в подклеть. Там, в темноте безлунной ухватил какую-то девку, навалился, как вдруг ощутил немоту непривычную. И не только «внизу крестного знамения», но и во всем теле. И поднимаясь восвояси по лестнице, слышал из подклети не обычные охи да ахи, а быстрый шепот и тоненький смех. Позорно, горько, страшно!
— Да! — подтвердил из-под ступеньки Мелкий Бес, — такого поношения не стерпеть! Это, брат Ваня, — колдовство окаянное, ведьмачество бабское виновато, — чтоб ты, да не устоял!..
Но вот на площадь выскочил передовой всадник, а за ним посольская карета нарочито скоро подлетела к крыльцу и стала, подсадив лошадей. И сразу следом, из-за церкви Богоявленья выволочились повозки с поклажей, усталым шагом выехали латники и вьючные лошади затрапезного вида. «Значит, карета набрала ход только от ворот, для гонору, а то бы клячи отстали на версту», — подумал Иван, поворачиваясь к карете спиной и восходя по лестнице в сени. Не приходилось ему встречать вражьих послов за порогом.
Но и мешкать не получалось. В хорошее-то время Иван послал бы послов на Кукуй или поселил в Китай-городе. Да выдержал бы их недельку-другую, чтоб спеси на московском воздухе поубавилось. Но теперь нужда заставляла принять скорее.
Иван зашел в свою палату и велел подавать выходное платье. Тут подскочил царев спальник Федор Смирной.
— Государь, дозволь сказать…
— После...
— Немешкотно!
— Не спешней королевского посла.
— Спешней! Твое, государево дело.
Иван досадливо нахмурился. В другой раз под таким глазом Федька не посмел бы и дышать. Теперь, обомлев, придвинулся к царю и быстро зашептал.
— Намедни ты велел пересмотреть, что за люд в Кремле обитает, при дворце, у митрополита, какие перехожие монахи, странники… — Скорей!
— В подклети у стряпух смотрели по твоему велению… — Ну?!
— Ведьма, государь! — Смирной мелко перекрестился, и отпрянул, бледный и кривой.
Грозный нахмурился еще страшнее.
«Не миновать крови» — похолодел спальник...
Вчера в ночь Грозный, проходя мимо караула, велел учинить розыск странных людей, юродивых, баб-богомолок. Очень уж тяжко ему было после случая в подклети.
На рассвете пятерка надежных ребят прошлась мелким гребнем по дворцовым закуткам. Другие обыскивали митрополичий двор, монастырские приюты, ближние кабаки.
Ведьму нашли в подклети Большого Дворца. Это была обыкновенная, не худая и не толстая баба. Она спала на сундуке с полотенцами и сказалась родней ключницы Дарьи. Что это — ведьма, поняли не сразу, а лишь переворошив постель и сбив на пол узел, служивший бабе подушкой. Под узлом оказалось перо.