Язычник
Шрифт:
– Христианской, – буркнул Славка.
– Вот я и говорю, – кивнул Добрыня. – Что делать с ним будешь, князь?
– Думал к себе в дружину взять, – сказал Владимир. – Так ведь не хочет. Говорит: Ярополку присягнул. Может, отпустить его?
Добрыня покачал головой:
– Нет, отпускать его сейчас не ко времени. Он же в Киев побежит… Верно я говорю? – повернулся он к Славке.
Славка промолчал. Чего говорить, коли и так ясно. Долг его: князя своего о беде оповестить.
– Побежит, – уверенно произнес Добрыня. – Однако ж и обижать сына воеводы Серегея нам с тобой, племянник,
«Хитрит, – решил Славка. – Думает: не силой, так обманом все у меня выведать».
Мысль о том, что победители уверились, что пыткой у Славки ничего не выведать, очень польстила молодому гридню.
– А и не дадите – все равно сбегу! – пообещал Славка. – А клясться точно не стану!
Владимир расхохотался. Смех этот гулко ударил в черные своды полоцкого кремля. Многие из людей Владимира оглянулись: что это так развеселило князя?
– Велю гридням: пусть за ним приглядят, – сказал Добрыня. И, уже Славке: – Ты, хоробр, отдохни покуда. Поразмысли. – И снова Владимиру: – Пойдем, княже. Дел у нас немало.
– Бывай, Богуслав! – Владимир хлопнул Славку по плечу. – Как в Киев войдем, я тебе полную свободу дам. Слово князя!
Глава одиннадцатая
Сладкое слово «свобода»
Каморка, в которую посадили Славку, раньше была кладовой. Теперь из нее выгребли все подчистую – только порожние лари остались.
Один из таких ларей стал для Славки ложем.
Нельзя сказать, что обошлись со Славкой жестоко. Накормили, напоили, кинули пару волчьих шкур – чтоб спать было мягче.
Правда, оружия не дали. И добрая бронь тоже досталась кому-то из нурманов. Бронь было жалко. И саблю. Но собственную шкуру много жальче, поэтому Славка посчитал: повезло ему.
Сутки спустя Славку привели к Добрыне.
Головной воевода Владимира принял его не как пленника, а как почетного гостя.
Поприветствовал ласково, усадил за накрытый стол, сам подал рог с дорогим ромейским вином (небось из подвалов Роговолта) и здравицу предложил такую, что Славка не мог отказаться: за батю Славкиного, воеводу Серегея, и матушку его, Сладиславу.
Рог Славка выпил – и приналег на яства. Хоть и привычен был к вину, а закусить не мешало. Да и проголодался.
Отрок-виночерпий бойко нашинковал жареного поросенка и лучшие куски положил Славке. А вот ножик не предложил. Оставил на блюде.
А Добрыня тем временем вел речь неспешную… И коварную.
Исподволь пытался выяснить у Славки, как у его отца и брата складываются отношения с молодым князем Ярополком.
Славка, хоть и молод, аумом не обижен. Может, и не так умен, как старший брат, но угадывать умеет не только удар клинком, но и – словом. Сразу понял, к чему клонит хитрый воевода. Но виду не подал. Притворился, что захмелел поболе, чем на самом
Можно было не сомневаться, что для Добрыни уход старого князь-воеводы новостью не был. Равно как и его причина.
Однако ж воевода сделал вид, что слышит об этом впервые. Покивал сочувственно: мол, совсем Ярополк Святославовых бояр не уважает. А ведь тот же Свенельд ему все добытое Святославом золото в сохранности доставил да к ножкам положил. А мог бы…
– Не мог! – помотал головой Славка. – Свенельд слово держит. И батька мой – тоже.
– А Ярополк Святославович? – коварно поинтересовался Добрыня.
Славка демонстративно набычился:
– Про князя своего худого говорить не буду!
– Вот это верно, – одобрил Добрыня.
По его знаку собеседникам вновь подали вино:
– За Святослава Игоревича, грозного и славного! – провозгласил Добрыня.
Славка заметил, что пить воевода не стал. Пригубил только – и передал рог отроку.
Ну коли так, то и Славке словчить незазорно. Сделал вид, что поперхнулся, да и пролил вино мимо рта на пол.
– Дар богам! – торжественно провозгласил Добрыня.
Так часто говорили, когда нечаянно вино проливалось.
Однако ж воевода сказал не просто так. Проверил, как отреагирует христианин Славка.
– Славен будь Перун Молниерукий! – Как и подобает варягу (пусть и безусому), отозвался Славка.
И напомнил себе, что должен казаться пьянее, чем на самом деле.
– А как там старый Рёрех? – поинтересовался Добрыня. – Как он жив-здоров?
– Скрипит, не гнется, – Славка хихикнул. – Наши говорят: Морена о его деревяшку зубки уже разок обломала. Вдругорядь трогать не хочет.
– Старый дуб крепче молодого, – с важностью произнес Добрыня, огладив бороду. Но маленькие глазки его так и сверлили Славку.
Молодой гридь сделал вид, что еще больше опьянел: потянулся к блюду с рябчиками – едва не перевернул.
– Великий вождь Рёрех, – сказал Добрыня. – Я слыхал: Беловодский Ольбард его весьма почитает. А ведь Ольбард – князь, а Рёрех – у твоего отца, считай, в челядниках.
– Ничего ты не понимаешь, воевода! – перебил Славка сердито. – Рёрех – великий вождь. Бате моему, считай, как отец! А Ольбард Беловодский потому Рёреха почитает, что Рёрех – старший в роду! То наша варяжская правда! Тебе, полянин, не понять! Нет, не понять! – Славка энергично замотал головой.
– А я слыхал: Ярополку Киевскому варяжская правда – более не закон, – произнес Добрыня. – Я слыхал: судит он теперь не по отцову, а по материну укладу.
– А я говорю: мы, варяги, сами себе суд! – выкрикнул Славка. Резко повернулся к отроку-виночерпию. – Что пялишься, бездельник? Наливай!
Отрок, здоровенный белобрысый новгородец несколько глуповатого вида, вопросительно посмотрел на Добрыню, тот кивнул.
– Перун! – зычно провозгласил Славка и опрокинул рог.
Впрочем, в рот его вина попало немного, потому что сам Славка тоже опрокинулся навзничь, перевернув лавку и попутно смахнув со стола блюдо с недоеденным поросенком.