Язычники крещеной Руси. Повести Черных лет
Шрифт:
Русский мужик простодушно называл Богами множество православных-святых: "Егорий — скотий Бог, Власий — коровий Бог, Василий Кесарийский — свиной Бог, Мамант — овечий Бог, Козьма да Демьян — куриные Боги, Зосима и Савватий — пчелиные Боги" (про "конских Богов" Флора и Лавра мы уже говорили), самым же чтимым из этих "Богов" был "мужицкий Бог, русский Бог" святой Никола.
Доходило до очень устойчивого и распространённого мнения, что "когда Бог умрёт (!!!), Никола Богом будет", до священников, не имевших понятия об Иисусе и полагавших, что Бога зовут Николой.
Англичанин
Так и было, ибо в нарушение строжайших библейских запретов ("Не сотвори себе кумира!") и церковных поучений, русские крестьяне не относились к своим образам, как к "книге для неграмотных" (Иоанн Дамаскин), а видели в них волшебных живых существ, которых зачастую и впрямь называли Богами.
Образа "кормили", им делали подарки, для них — а то и для стоявших на перепутье крестов — шили особую одежку в подарок, а при упорном неисполнении молитв могли и, наоборот, наказать кнутом.
Наряду с этим продолжали чтить и настоящих идолов. В XVIII веке под Архангельском в лесу стоял почитавшийся крестьянами идол лешего, в 1920-е годы в курятнике одного из подмосковных (!) сёл этнографы нашли идол куриного Бога Боглаза, в северных деревнях на посиделках молились то глиняной "Масленице", то деревянной "тёте Ане", которой кланялись с приговором, целовали в губы и наряжали.
Есть ещё один пример, самый, пожалуй, занимательный, но его я оставлю для послесловия.
Вопреки христианскому учению, строжайшим образом разграничивающему "Творца" и "тварь", русские крестьяне никак не воспринимали учения о сотворении мира.
Популярнейший духовный стих "Голубиная книга", бывший для "большинства бедняков" — и не только их — основным источником сведений о мироустройстве, не знает слов "создан, сотворён".
Все явления мира и общества "взялись", "стали", "пошли", наконец, "зачались" от лица, груди, очей, дыхания и пр. Бога. Мир, Природа не "тварь Божья", но Его тело.
Точно так же в записанном Глебом Успенским "Верую" в исполнении русского мужика бесследно выпадает всякий намёк на Сотворение: "Верую во Единого Бога Отца (…) и в небо и в землю. Видимо-невидимо, слышимо-неслышимо…", вместо "сотворившего небо и землю, видимым же всем творец и невидимым".
У Достоевского монашенка — личность, отрёкшаяся от мира для Христа, "живой мертвец"! — заявляет, что Богородица — это земля, а в этнографических материалах есть суровый запрет на битьё земли палками: "Бьют саму Мать Пресвятую Богородицу!", так что Фёдор Михайлович, очевидно, ничего не выдумывал.
В заговорах древнее именование Земли сливается с новой святыней в неразличимое единство: "Мать Сырая Богородица".
Итак, Земля не мёртвая, бездушная "тварь" — но Тело Божества.
Что было христианского в почитании крестьянами пророка Ильи или великомученицы Параскевы?
Кого из их деревенских почитателей волновали земные дела древнееврейского фанатика
Иной мужичок из какого-нибудь Ильинского прихода ещё и обиделся бы смертно, скажи ему кто, что Илья-пророк был иудеем.
Здесь и сейчас нёсся в огненной колеснице по небесам некто по имени Илья, гоня туда или сюда грозовые тучи, посылая дождь на поля, поражая громовыми стрелами нечисть или неправедных, а то и просто непочтительных к нему людей, и чтили его не за давние заслуги перед "богом Израиля", а за дождь, за защиту от тёмной силы — здесь и сейчас!
Здесь и сейчас некто по имени Параскева пряла людские судьбы, отверзала источники, наказывала нерадивых хозяек, помогала при родах, следила за почитанием её дня — пятницы.
Илью чтили забитым на Ильин день, в складчину откормленным бычком и буйной пляской — "попляшу святому Илье!".
Параскеве ставили деревянные изваяния на распутьях, у колодцев и родников, жертвовали клочки пряжи, волосы, полотенца. И место этих святых в жизни русской деревни, и их почитание не были христианскими. Христианскими были только их имена.
Но почитали и других — "Богу молись, а чёрта не гневи!". Я уже писал об идоле лешего. В XV веке лесного хозяина звали "лесным Богом", в XIX — возносили ему молитвы — именно молитвы, которые сами так и называли, отличая от заговоров!
Молились и овиннику. Почитали по-язычески, жертвами (водяному — топили коня, или улей, или чёрного петуха, или конский череп; лешему — оставляли в лесу коня или хотя бы масляный блин или яйцо; домовому — оставляли в подпечке плошку с молоком, иногда обметали углы смоченным в петушиной крови веником и ставили горшочек каши на его "именины"; банному — душили и зарывали под порог бани чёрную курицу [1] ).
Но как святых чтили нехристианскими обрядами, так и на явно нехристианских существ распространяли обряды христианские.
1
На фоне всего этого презабавно смотрятся иные нынешние «неоязычники», блажащие при входе в дом или баню: «Слава домовому!», «Слава баннику!». Ребята, вы бы хоть поинтересовались, что Им самим от вас надо — ваши вопли или чего посущественней. Соловья-то баснями не кормят.
Домовой и леший охотно принимали освящённые в церкви пасхальные яйца, домовые на Пасху выходили христосоваться — картина, по чести сказать, поражающая воображение.
Так и видишь, как навстречу возвращающимся с пасхальной заутрени по хрустящему снежку хозяевам вылезает из-за клети в синих вешних сумерках нечто мохнатенькое и радостно объявляет: "Христос воскресе!"
И более того, существовал особый обряд христосования с одним из самых склочных, взбалмошных и опасных обитателей мужицкого подворья — овинником. Священник с образами подходил к овину и провозглашал: "Христос воскресе!"