Языки Пао
Шрифт:
Движущаяся платформа подкатила к площадке. Беран шагал рядом с юношей, как когда-то с Гитан Нецко. Пока он смотрел, как имена паонитов заносили в книгу регистрации, в голову ему пришла мысль, настолько поразительная, что он с трудом смог проговорить:
– А долго вы будете учиться здесь?
– Год.
Беран чуть отступил назад и внимательно оценил ситуацию. План казался осуществимым – да в любом случае, что он терял?
Он оглядел свой костюм – типичная одежда Брейкнесса. Спрятавшись за угол, он стащил с себя блузу и фуфайку, надел их в обратном порядке и выпустил поверх
Беран встал в конец шеренги. Стоявший впереди юноша удивленно оглянулся, но ничего не сказал. Постепенно он продвинулся к столу регистрации. За ним хозяйничал молодой преподаватель института – всего четырьмя или пятью годами старше Берана. Преподавателю, казалось, наскучило его занятие, и он едва взглянул на подошедшего к столу Берана.
– Имя? – с трудом выговорил он на паонитском.
– Эрколе Парайо.
Молодой учитель задумчиво изучил список.
– По буквам, пожалуйста.
Беран по складам произнес свое новое, только что придуманное имя.
– Странно, – пробормотал молодой преподаватель, – вас нет в списке… Какой-то идиот… – его голос понизился до шепота, он крутил лист в руках,
– снова по буквам.
Беран по буквам снова произнес имя, и преподаватель вписал его в конец регистрационного списка:
– Очень хорошо – вот ваш паспорт. Держите его при себе все время, пока вы находитесь на Брейкнессе. Когда будете возвращаться на Пао, паспорт сдадите.
Беран прошел вслед за остальными к ожидающему их транспорту и уже в новом качестве – студента-стажера Эрколе Парайо, поехал в новое общежитие. Надежда казалась почти фантастической… А, впрочем, почему бы нет?
Студентам-лингвистам было трудно обнаружить чужака: их мысли целиком были поглощены новизной Брейкнесса. И кому вообще придет в голову разыскивать Берана, отверженного воспитанника Палафокса? Да никому. Каждый из студентов Института отвечал лишь за себя. И как Эрколе Парайо, он будет обладать достаточной свободой, чтобы вновь превратиться в Берана Панаспера.
Ему вместе с другими студентами-лингвистами с Пао указали общежитие и место за обеденным столом.
Учащиеся класса были приглашены в пустой, без мебели, каменный зал с потолком из прозрачного стекла. Бледный солнечный свет косо падал на стену, лишь обозначая разницу между светом и тенью.
Молодой преподаватель института, по имени Финистерл, один из бесчисленных сыновей Палафокса, обратился к группе с речью. Беран часто замечал его – высокий, даже более худощавый, чем средний человек Брейкнесса, с таким же острым носом, как у Палафокса, и решительным лбом, но с карими глазами и темной – цвета дубовой коры, кожей, унаследованными от безымянной матери. Он говорил спокойно, вежливо, переводя взгляд с лица на лицо, и Беран заволновался, что Финистерл может его узнать.
– В каком-то смысле вы – экспериментальная группа, – говорил Финистерл. – Задача такова: большое количество паонитов должно быстро выучить много языков. Группа, обученная здесь, на Брейкнессе, явится средством для достижения этой цели. Возможно, некоторые из вас смущены. Почему, вы спрашиваете,
– Язык, – продолжал Финистерл, – определяет образ мышления, ту последовательность, в которой различные формы реакции следуют за событиями. Нет нейтрального языка. Все языки формируют массовое сознание – некоторые легче, чем другие. Я повторяю, мы не знаем «нейтрального», а также «лучшего» или «оптимального» языка, несмотря на то, что язык А может быть более подходящим для контекста Х, чем язык Б. А в более общем плане мы замечаем, что любой язык внедряет в сознание определенный взгляд на мир. Что такое «истинная» картина мира? И есть ли язык, способный выразить эту «истинную» картину? Во-первых, нет оснований полагать, что «истинная» картина мира, даже если бы она существовала, кому-нибудь принесла бы пользу. Во-вторых, отсутствует критерий для определения, какая же картина мира является истинной. «Истина» всегда является плодом предубеждений того, кто хочет ее познать. Любая форма мышления, какова бы она ни была, предопределяет суждение о мире.
Беран слушал в удивлении. Финистерл говорил по-паонитски с очень легким резковатым акцентом, обычном для Брейкнесса. Идеи, которые он излагал, были значительно более смягченными, чем общепринятые в Институте.
Финистерл продолжал описывать систему обучения, и, пока он говорил, Берану казалось, что глаза преподавателя чаще всего останавливаются именно на нем. Сердце Берана замерло.
Но когда Финистерл наконец закончил, он и не подумал заговорить с Бераном – напротив, он намеренно игнорировал его. Беран решил, что все-таки остался неузнанным.
Беран для формы придерживался прежнего образа жизни, и старался бросаться в глаза преподавателям, посещая различные лектории, библиотеки и студии, дабы не создалось впечатления, что его активность снизилась.
На третий день, входя в проекторную при библиотеке, он столкнулся с выходящим оттуда Финистерлом. Взгляды их встретились. Финистерл отступил с вежливыми извинениями и пошел своей дорогой. Беран с пылающим лицом вошел в демонстрационную кабину, но был слишком взволнован, чтобы заказать требующийся ему фильм.
А на следующее утро, как нарочно, он был распределен в класс декламации, который вел Финистерл, и место его за столом темного дерева оказалось как раз напротив этого вездесущего сына Палафокса.
Выражение лица Финистерла не изменилось, он был вежлив и сосредоточен, обращаясь к Берану, но молодому человеку уже чудились сардонические искорки в его глазах. Финистерл, казалось, был чересчур серьезен, чересчур вежлив, чересчур внимателен.
Нервы Берана не выдержали. После занятий, когда все вышли, он остался сидеть на своем месте.