Языки современной поэзии

Зубова Людмила Владимировна

Очень вероятно, что в стихотворении Лосева русская письменность соотнесена с письменностью семитских языков, в которой не обозначаются гласные. К такому пониманию побуждает и сходство слов семиотик — семит.

Знаменитый сонет А. Рембо «Гласные» о восприятии звуков как красок заставляет вспомнить и слово семафор, с этимологическим смыслом ‘несущий значение’. Обратим внимание на то, что речь идет и о звучании гласных, и о начертании соответствующих букв.

Множественная мотивация образа буквы хорошо видна и в стихотворении «М»:

М-М-М-М-М-М — кирпичный скалозуб над деснами под цвет мясного фарша <…> М-М-М-М-М-М — кремлевская стена, морока и московское мычанье [18] .

«М» — это не только зубчатые очертания кремлевской стены, но

и первая буква в слове Москва.Стихотворение впервые опубликовано в сборнике (Лосев, 1985); тогда криминальной финансовой пирамиды «МММ», теперь забытой, но широко рекламированной в конце 80-х годов, еще не было, и можно только удивиться пророчеству автора стихов, который увидел в повторе буквы «м» мороку —соблазн и обман. Под стихотворением помещена перевернутая буква «М» [19] .

18

Лосев, 1999-а: 13.

19

См. о значимости такой перевернутости на с.325–326.

Слово скалозуб,повторяя имя персонажа из «Горя от ума» Грибоедова, обнаруживает свой этимологический образ, противореча при этом артикуляции звука [м]: тесное смыкание губ при произнесении звука [м] в этом тексте воспринимается и как жест молчания, как метафора несвободы высказывания (скалить зубы, произнося [м], не получится).

Возможно, здесь есть и подтекст из манифеста футуристов: «Стоять на глыбе слова „мы“ среди моря свиста и негодования» [20] . Ср. строки из такого четверостишия Лосева:

20

Бурлюк, Крученых, Маяковский, Хлебников, 1999: 41.

А в будущее слов полезешь за добычей, лишь приоткроешь дверь, как из грядущей тьмы кромешный рвется рев — густой, коровий, бычий из вымени, мудей, из глыбы слова «мы». («А в будущее слов полезешь за добычей…» [21] )

Образное представление языковых фактов и отношений имеет, как пишут в рецензиях на диссертации, несомненную теоретическую и практическую значимость.

В следующем стихотворении речь идет преимущественно о звуках и буквах, отсутствующих в неславянских языках и наиболее трудных при обучении русскому как иностранному:

21

Лосев, 2000-а: 9.

ТРИНАДЦАТЬ РУССКИХ Стоит позволить ресницам закрыться, и поползут из-под сна-кожуха кривые карлицы нашей кириллицы, жуковатые буквы ж, х. Воздуху! — как объяснить им попроще, нечисть счищая с плеча и хлеща веткой себя, — и вот ты уже в роще, в жуткой чащобе ц, ч, ш, щ. Встретишь в берлоге единоверца, не разберешь — человек или зверь. «Е-ё-ю-я», — изъясняется сердце, а вырывается: «ъ, ы, ь». Видно, монахи не так разр езали азбуку: за буквами тянется тень. И отражается в озере-езере осенью-есенью олень-елень [22] .

22

Лосев, 1999-а: 39.

Снова вспомним слова Маяковского Есть еще хорошие буквы: / Эр, / Ша, / Щаи отметим сильные аллитерации в стихотворении Лосева — инструментовку на [к] в первой строфе, на [ч], [щ] во второй. Слово нечистьздесь метафорично не только в общесловарном значении, но и в терминологическом, характеризующем артикуляцию: [ц], [ч], [щ] — это не чистые, а смешанные звуки (в лингвистической терминологии [ц], [ч] — аффрикаты, [щ] — звуковой комплекс).

Во второй строфе можно видеть идеальный методический материал по практической фонетике (как объяснить им попроще),а в строчках И отражается в озере-езере, / осенью-есенью, / олень-елень— по истории языка и стилистике. Строка «Е-ё-ю-я», — изъясняется сердцеи

буквализует фразеологизм сердце ёкает,и напоминает известный эпизод из романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина», в котором Левин и Китти, объясняясь в любви, пишут друг другу записки, шифруя слова начальными буквами ( е. б. ж.… — ‘если буду жив…’ и т. д. [23] ). Вместе с тем вспомним рассуждения Лосева в «Звукоподражании» о том, что согласные — материя, гласные — душа. В стихотворении «Тринадцать русских» именно гласными изъясняется сердце.Строка а вырывается: «ъ, ы, ь»предполагает прочтение полных названий букв «ер, еры, ерь», что обусловлено рифмами и ритмом. При этом текст активизирует осознание того, что буквы «ъ» и «ь» не обозначают звуков. Однако безуспешная попытка их произнести все же запрограммирована автором: читатель должен выбрать, что прочесть: звуки или алфавитные названия букв. Звук [ы] похож на нечленораздельное мычание, а в фонологии вопрос о его способности различать смысл самостоятельно, без предыдущего согласного, является спорным [24] .

23

Толстой, 1952: 421–422.

24

См. краткое изложение полемики о самостоятельности фонемы /ы/: Буланин, 1970: 78–80.

Связь филологической теории с поэтической практикой часто основана на системных свойствах языковых единиц. Например, в рассуждении участвует многозначность слова. Она давно освоена ироническими жанрами литературы, но обычно игра слов, основанная на полисемии, направлена в пародиях, эпиграммах, фельетонах и т. д. на стилистическое снижение исходного высказывания. У Лосева же включение в текст другого смысла слова приводит и к стилистическому повышению. Например, рефлексируя по поводу того состояния современной культуры, которое называют вторичностью или подражательностью, Лосев употребляет слово несутак, что осуждающая фраза из чужой речи становится и его собственными словами, но с противоположной оценкой:

ПОДРАЖАНИЕ Как ты там смертника ни прихорашивай, осенью он одинок. Бьется на ленте солдатской оранжевой жалкий его орденок. За гимнастерку ее беззащитную Жалко осину в лесу. Что-то чужую я струнку пощипываю, что-то чужое несу. Ах, подражание! Вы не припомните, это откуда, с кого? А отражение дерева в омуте — тоже, считай, воровство? А отражение есть подражание, в мрак погруженье ветвей. Так подражает осине дрожание красной аорты моей [25] .

25

Лосев, 1999-а: 122.

Следующий пример показывает один из многочисленных вариантов билингвистической игры со словом:

Повстречался мне философ в круговерти бытия. Он спросил меня: «Вы — Лосев?» Я ответил, что я я. И тотчас засомневался: я ли я или не я. А философ рассмеялся, разлагаясь и гния. («Повстречался мне философ…» [26] )

26

Лосев, 2000-б: 299.

В данном случае контактное расположение двух местоимений япредполагает, что первое из них — тема (предмет, о котором сообщается), а второе — рема (само сообщение). В то же время конструкция читается не только как двусоставное предложение ‘я это и есть я’; ‘да, это и есть я’, но и как экспрессивный повтор ‘конечно я, а кто же еще?’. Повтор здесь предстает одновременно и ложным, и истинным, как и само суждение. В обоих прочтениях экзистенциальность выражена предельно кратко. Лаконичностью формулы и тавтологией усиливается категоричность утверждения, которая сразу же сменяется сомнением. При этом и сомнение представлено вроде бы четкой формулой логического вопроса я ли я или не я,но из-за сильного фонетического повтора эта формула воспринимается как глоссолалия (нарочито невнятная речь). Игра слов состоит и в том, что в контексте о философе (возможно, этот абстрактный философ имеет своими прототипами Канта, Ницше и Фрейда) обнаруживается художественный билингвизм: сочетание я яможно читать и как немецкое выражение, означающее ‘да, да’.