Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие
Шрифт:
Тем не менее, вопрос о статусе аномальности применительно именно к художественному слову значительно осложняется тем, что на его особенности влияют специфические эстетические интенции автора, имманентные законы порождаемого в его тексте художественного мира. Насколько и в каком смысле аномальны «заумь» В. Хлебникова, «язык бессмыслицы» обериутов или «странный язык» А. Платонова?
В частности, в произведениях А. Введенского и Д. Хармса установка на «нарочитую» бессмысленность является следствием общих эстетических принципов и установок обериутов в работе со словом. А «странный язык» А. Платонова на поверку оказывается
Очевидно, что язык в его художественном употреблении находится в известной оппозиции по отношению к языку в обыденной коммуникации. Одним из главных отличий художественного слова представляется «тенденция к деформации языковых знаков в связи с особой позицией языка поэзии по отношению к норме литературного языка» [Зубова 1989: 3].
Условно говоря, логически возможны две альтернативные точки зрения на статус языковых аномалий в художественном тексте в соотношении с аномалиями языка в его обыденном употреблении.
(1) Согласно первой точке зрения, по своей, так сказать, «языковой сути» аномалии в естественном языке не отличаются от многих тропов, стилистических приемов и фигур в режиме эстетического использования языка. Их различие лежит лишь в сфере авторской интенциональности (намеренное или ненамеренное использование).
Подобная точка зрения встречается, например, у Ю.Д. Апресяна: «Вообще говоря, по своей внутренней структуре многие стилистические фигуры (в частности, метафоры и оксюмороны) принципиально не отличимы от языковых ошибок. Предложение К крыльцу подкатила открытая буланая машина (М. Булгаков) оценивается нами как содержащее либо стилистический прием, либо сочетаемостную ошибку в зависимости от нашей оценки не самого этого предложения, а намерений его автора» [Апресян 1995с: 621].
Тогда фонд языковой аномальности в художественном тексте расширяется до практически любого неузуального использования в нем любой языковой единицы: метафоры, сравнения, олицетворения, гиперболы, неожиданные эпитеты и другие средства языковой образности мы должны рассматривать как языковые аномалии.
Как представляется, все же можно сузить понятие языковая аномальность, чтобы не употреблять его применительно ко всем возможным неузуальным языковым средствам художественного текста. Дело в том, что понятия «языковая аномальность» и «стилистический прием / фигура» имеют пересекающиеся объемы и выделяются по гетерогенным основаниям. Т. е. не всякая аномалия ведет к стилистическому приему, и не всякий стилистический прием есть результат языковой аномальности.
Имеет смысл вывести за пределы языковой аномалий многочисленный фонд многих средств языковой выразительности, которые не нарушают системно-языковых и прагматических закономерностей. Так, с нашей точки зрения не будут аномалиями неожиданные и «смелые» метафоры типа смерть музыки (Г. Гессе), поскольку такая метафора лишь развивает семантический потенциал, уже заложенный в общеязыковом значении слова смерть ‘представление о конце чего-л.’ и слова музыка, которому может приписываться значение предельности – здесь нет нарушения
И, напротив, в высказывании Давайте споем поверхность песни! (А. Введенский, «Серая тетрадь») метафора поверхность песни (в отличие от смерть музыки) является аномалией именно в силу отсутствия семантического согласования между глубинными смыслами слов. Казалось бы, семантика слова поверхность допускает переносное употребление на базе коннотаций ‘верх’^‘начало’, но обязательное для семантики слова поверхность представление о пространственной характеристике предмета, видимо, вступает в противоречие с семантикой слова песня, которая может мыслиться в параметрах только временной квантификации.
(2) Согласно другой точке зрения, любое языковое явление художественного текста, имеющее художественную мотивацию или хотя бы рациональную интерпретацию, напротив, не может быть признано аномалией [Винокур Г. 1990; Шмелев Д. 1977 и др.].
Мысль Г.О. Винокура об отсутствии в художественном языке немотивированных слов и форм развивает Д.Н. Шмелев, который в работе «Слово и образ» подчеркивает: «Эстетическая функция языка обнаруживается в тех случаях, когда используются образные возможности языка, когда значимым элементом речи становится ее звуковая организация, когда на первый план выступает языковая мотивированность средств выражения [разрядка наша – Т.Р.] – этимологическая, экспрессивно-стилистическая или семантическая» [Шмелев 1964: 102].
В художественном тексте разнообразные средства языкового выражения сплавляются в единую, стилистически и эстетически оправданную систему, к которой неприменимы нормативные оценки, прилагаемые к литературному языку в его нехудожественном функционировании: «В то время как научная, официально-деловая и публицистическая речь регулируются нормами общелитературного языка, составной частью которого они являются, язык художественной литературы включает в себя такие средства и способы выражения, оценка которых с точки зрения норм литературного языка недостаточна» [Шмелев Д. 1977: 34].
Обобщенным выражением этой точи зрения можно считать, например, мнение Т.Г. Винокур, что «понятие литературной нормы в том виде, как оно сложилось сейчас в науке, по отношению к художественной речи, должно быть осмыслено по-новому» [Винокур Т. 1974: 267].
Т.Г. Винокур водит понятие «художественная норма», которая рождается во взаимодействии «общелитературной нормы языка» и особых «норм разговорной речи» в нехудожественной коммуникации на базе «формальной стилизации под устную разговорную речь».
Художественная норма «устанавливает и закрепляет традиционную совокупность приемов, благодаря которым «допуск» тех или иных особенностей разговорного общения в его художественный эквивалент получает известные ограничения» [Винокур Т. 1974: 274]. При этом в конкретном художественном произведении сталкиваются три аспекта понятия норма'. «1) литературно-разговорной нормы, 2) художественной нормы, ее воспроизведения в формах прямой речи и 3) индивидуального проявления этой художественной нормы» [Винокур Т. 1974: 275].