Йенс
Шрифт:
Вскоре появился на свет отпрыск номер два, и Йенс был вне себя от радости, созерцая этот новый росток жизни. Но теперь он и сам увидел, что пора всерьез приниматься за дело, если он не хочет, чтобы нужда постучалась в дверь. И он принялся за дело. Работник он был отменный, особенно когда прилагал к работе все свои силы, так что зарабатывать деньги он умел. Он бросил возню с механизмами, перестал заниматься тысячами всяких дел, которые до этого
Йенс распевал во все горло, стоя у наковальни, чумазый, потный и восторженный. Но вот незаметно подкралось время, когда по утрам ему стало все труднее собираться с силами. Ему все чаще приходилось теперь заменять один молот другим, более легким. У него появилась рвота, он весь исхудал. Полный самых мрачных предчувствий, отправился он однажды к доктору, но вернулся домой повеселевший и успокоенный. У него всего-навсего туберкулезные бациллы в желудке. Болезнь затяжная, разве не так? Чахотка, притом ползучая; стало быть, история долгая! У него еще в запасе много времени. Йенс вовсе не пал духом. Еще все можно успеть. И, кроме того, он наверняка поправится.
У башмачника Антона была девочка-подросток, которая долгие годы лежала в чахотке и вот недавно умерла. В последнее время она лежала с огромными открытыми раинами на теле, и когда ее нужно было переносить с кровати на кровать, Йенс обычно приходил к башмачнику и нес ее на руках – он ведь был такой сильный. Вот тогда-то, видно, он и подхватил бациллы, которые сперва попали к нему на пальцы, а оттуда в желудок. Но он не уставал твердить самому себе, что с такой болезнью можно прожить долго.
За себя он не беспокоился и ни на миг не терял бодрости духа. Но он чувствовал болезненный укол в сердце всякий раз, когда со страхом думал о хлебе насущном, о пропитании для малышей. Теперь, когда силы его шли на убыль, перед глазами замаячила нищета, о которой он прежде и помышлять не мог, и не потому только, что был он мастером на все руки, но еще и потому, что в еде он был непривередлив, как пес. Кусок жареной грудинки с пахучей свежей ржаной лепешкой он
И Йенс впрягся в работу. Тяжелый труд кузнеца был ему больше не под силу, и он нашел себе более легкие занятия. Он стал класть стены для односельчан, это была нетрудная работа, но и она вскоре оказалась ему не по силам. Тогда он засел дома, и здесь с утра до вечера лудил и паял жестяную посуду. Он слабел с каждым днем.
Жизнь коротка. Время бежит.
Однажды утром Йенс почувствовал, что не может спустить ноги с постели. Нет, не может. У него отнялись ноги. Его резвые ноги, его крепкие ходули безжизненно лежали на кровати и больше не слушались его. Вот когда Йенс притих. Да, да!
Йенс лежит, чертит пальцем по перине, изобретает мысленно такую коляску, которую можно было бы приводить в движение руками и которая двигалась бы с приличной скоростью.
Туберкулезный процесс в желудке развивается быстро. Йенс сгорел в несколько месяцев, ни минуты не веря в то, что умирает, и ни на миг не теряя своего жизнелюбия. Когда стало ясно, что конец близок, жена сказала ему об этом. И вот теперь наконец последнее слово осталось за ней. Йенс зарыдал, что было сил. Узнав, что конец неминуем, он очень скоро умер от горя.
Выходит, не сбылось то, что должно было свершиться...
Не суждено ему стать тем человеком, который появится как раз в тот момент, когда что-то не будет получаться, и скажет... Любое открытие совершается именно так... Но что это за языки пламени во тьме? Они надвигаются на него... Неужто смерть – единственное, что ему удалось открыть?.. Прощайте, солнце и звезды!
Во время агонии, которая была тяжкой и мучительной, он не терял сознания и смотрел на своих детей с любовью, которая, казалось, причиняла ему невыносимую боль. Его синие, полные муки глаза смотрели, смотрели до последнего мгновения, пока свет в них окончательно не померк.