Йоркширская роза
Шрифт:
«Сейчас он находится в главной больнице в Суонси, – писала Роуз Лотти из Уэльса. – Они не уверены, что он когда-нибудь сможет ходить. Как только он немного оправится, его перевезут в Крэг-Сайд».
«Говорят, он получит гражданскую медаль «За отвагу», – писал Лотти Уильям из Вестминстера. – Если бы он не поддерживал стойку так долго, его товарищи не смогли бы вывести из забоя последних пострадавших.
Как ему это удалось, я в толк не возьму. Он тощий, как хворостина, и отнюдь не Геркулес».
«Слава Богу, что у него повреждена спина, а не руки, – писала Лотти Нина из своего лондонского дома. – Я понимаю,
На Рождество Нина прибыла в Крэг-Сайд в сопровождении некоего джентльмена. Он был старше ее на двадцать лет – лендлорд и член правительства.
– Он именно тот, кто нужен Нине, – сказала Лиззи домашним с чувством глубокого облегчения. – Он ее остепенит. Кстати, он утсверждает, что теперь, когда Ллойд-Джордж стал премьер-министром, мы должны ожидать скорого окончания войны. Дай Бог, чтобы он оказался прав.
Предсказание не сбылось. На Пасху, когда Ноуэла перевезли на машине «скорой помощи» из Суонси в Крэг-Сайд, стало известно о готовящемся наступлении союзников на знаменитую линию Гинденбурга в районе Арраса. «Слава Богу, это вечеринка, на которую я не приглашен, – писал Гарри Роуз. – Нахожусь в тылу и пробуду здесь еще некоторое время».
Но за чувством. облегчения, которое испытала Роуз, прочитав открытку Гарри, тотчас последовал страх. Быть может, он в тылу потому, что ранен? Если это так, почему он не хочет сообщить ей о своем ранении? Потерял руку? Или ногу? Быть может, Нине он написал подробнее?
«Тут все думают, что дело пойдет на лад, потому как наконец подключились янки, – сообщал Роуз Микки откуда-то из Пикардии. – Я так не считаю. Они только болтают, но не действуют».
Ни Роуз, ни кто-либо из окружающих не знали хотя бы еще двух молодых людей, кроме Микки и Гарри, которые провели бы на фронте столько времени и не получили ни одного ранения.
– Вы только подумайте, ведь они оба из Йоркшира, стало быть, должны воевать бок о бок, верно? – говорил Альберт Саре и Лиззи, расправляя у себя на колене написанное карандашом последнее послание Микки, которое собирался прочитать им вслух. – Если и так, то Микки об этом не упоминает. Ни разу не упомянул ни одним словечком. – Он уткнулся чуть ли не носом в еле видные каракули сына. – Не иначе как писал на шесте для палатки. Кривоногий паук сделал бы это лучше.
Роуз делила свое время между помощью в уходе за ранеными в Крэг-Сайде и работой на фабрике. Война во многих отношениях упростила ведение дел. Можно было не думать о конкурентах: армейское ведомство размещало заказы, а вновь созданное Управление по контролю за расходованием шерсти определяло, сколько материи может быть выделено для гражданских нужд.
– Так как женщины на фабрике выполняют работу за мужчин, мы и платим им, как мужчинам, – сказала она Ноуэлу, который сидел на террасе в кресле-каталке, положив себе на колени блокнот для эскизов. – Ты мог бы подумать, что и на других фабриках поступают точно так же, но ничего подобного нет. Генеральный союз рабочих текстильной промышленности с давних пор ведет споры с некоторыми местными фабрикантами. Фабрика Риммингтонов, тебе, наверное, приятно будет это узнать, просто свет в окошке, когда речь идет об условиях и оплате труда.
Ноуэл ей не ответил. Он даже не слышал ее. По газону большой, освещенной
– Лотти! – произнес он, и блокнот для эскизов соскользнул на землю у него с колен, когда он так крепко вцепился в подлокотники кресла, что Роуз уверилась, что он намерен чудом встать на ноги и бежать. – Лотти!
Один взгляд, брошенный на Лотти, сказал Роуз, что визит ее отнюдь не случаен. Что она приехала не затем, чтобы вскоре покинуть дом, а затем, чтобы здесь остаться. Она дома, потому что дома Ноуэл. Дома, потому что намерена ухаживать за ним, пока он не поправится. Дома, потому что поняла: в жизни есть не только один вид смелости. И больше никогда в жизни она не бросит Ноуэлу обвинение в трусости.
– Вы слышите жаворонков? – спросил Гарри своего адъютанта. – Можно было бы считать, что грохот орудий прогнал их на много миль отсюда, правда? И тем не менее, как только в стрельбе наступает хотя бы десятиминутный перерыв, становится слышно, как они заливаются так, словно сердечки их вот-вот разорвутся.
– Они не поют так радостно всего в нескольких милях от фронта, сэр, – ответил адъютант с насмешливой ухмылкой. – Французские фермеры стреляют их и употребляют в начинку для пирогов. Я считаю, что эти малыши чувствуют себя здесь в безопасности. Тут из-за каждой кочки торчит ружье, но мы не слишком часто пускаем их в ход, не так ли? Немцы на том же месте, где были три проклятых кровавых года назад, и я сомневаюсь, что Западный Йоркширский батальон, который присоединится к нам для следующей вылазки, поспособствует переменам.
Гарри криво улыбнулся. Его не задевало, что адъютант обращается к нему запанибрата. Слишком много они пережили вместе. Неповиновение, разумеется, совсем другое дело. Французы были поражены этой болезнью до такой степени, что некоторые случаи превращались в открытый бунт. Гарри убрал пистолет в кобуру. Если в качестве нового пополнения прибудут брэдфордские парни, о неповиновении командиру и речи быть не может. Это будут закаленные в сражениях солдаты. Самые лучшие, которых пожелал бы иметь под своей командой любой офицер.
Шагая по скрипучему деревянному настилу, Гарри отправился инспектировать пополнение. Брэдфорд. Кажется, он за миллион миль отсюда. В другом мире. Любопытно, плавают ли еще гребные лодки по озеру в Листер-парке? Гуляет ли Роуз вместе с Дженни в этом парке? Вряд ли. Дженни теперь замужняя женщина, у нее нет времени на долгие прогулки, да и у Роуз тоже.
«Не с этой девушкой тебя я видел в Брайтоне, – запел кто-то из его солдат. – Так кто же, кто же, кто твоя подружка?»
Гарри знал, кого бы он хотел считать своей подружкой. Это стало ясно ему уже давно. Самое скверное, что он не знает, как сказать ей об этом. Она всегда считала, что он любит Нину. Да он и сам очень долго, даже слишком долго верил, что любит ее. Пока у него наконец не открылись глаза, он воображал себя обездоленным, был уверен, что больше никогда не испытает такого глубокого чувства.