Йот Эр. Том 2
Шрифт:
Представляешь, шли-то мы лесом. Зимой. Снежище. Значит, так: я впереди. Тащу из лапника как бы сани. На них лежит дед, а к ним привязана корова. Ну, а мороз же! Так мы с бобылкой на корову через ноги два тулупа надели и завязали, ноги ей платками обвязали, и на башку платок пуховый, а через платок — рога. А на корове в двух хурджумах, что еще с Кавказа привезли, сидят закутаные Нина и Маруся. Вид у них!..
Бедный дед потом рассказывал, что с полчаса смотрел, думал — бредит, понять не мог — что за зверь за ним идет.
Мы весело хохочем вместе с бабушкой, а потом пьем чай с медом. И я знаю,
3. Двуликий Янус
Когда это было? Осенью сорок третьего или сорок четвертого? Наверное, я все-таки была еще маленькой, раз путаю даты. А может, виноват был голод? Голод, который длился три года. Голод в мирном, цветущем, солнечном городе, где на каждом углу жарили шашлыки, в чайханах зазывали на душистый янтарный плов, мальчишки-разносчики бегали по улицам, предлагая на все голоса пирожки, конфеты, холодную воду, а базары ломились от прекрасных фруктов и овощей… Цветы, солнце, ароматы…
В сентября стали приезжать блокадные ленинградцы.
Да, Ташкент — это не Ленинград!
В октябре уже была заполнена «Канатчикова дача» (дом сумасшедших), а потом — еще четыре трехэтажных школы. Голодать в блокадном, суровом, фронтовом городе, голодать всем вместе, было куда легче. А тем, кто умер от голода здесь, никто не поставил памятной стелы, по ним не горит Вечный огонь, а ведь им было труднее!
Никогда не забыть этих жутких скрипучих арб, выплывавших, как корабли-привидения, из утреннего тумана. Оборванные, безликие их погонщики страшными крючьями подбирали трупы на улицах, и арбы плыли дальше, увозя свой страшный немой груз, торчащий в разные стороны окоченевшими руками и ногами, как скрюченные ветви саксаула.
А с первыми лучами солнца город наполнялся шумом и выкриками разносчиков: «Мыс дай су!»
И люди не хотели вспоминать, знать, видеть. А те, кому предстояло стать этим «саксаулом», если у них еще доставало сил, — сходили с ума.
Странным городом был Ташкент этих лет. Многоликим.
Там жила Тамара-ханум, великолепная танцовщица, занимавшая восемнадцать комнат в собственном доме-особняке и имевшая тридцать человек прислуги.
Там жил Чои-хан — жирный, наглый тридцатилетний глава всех бандитов, почему-то имевший белый билет и проводивший все вечера в ресторане «Националь». И хотя все всё о нем знали, он оставался на свободе, и по дешевке, за лепешки, покупал себе каждую ночь по девочке.
Но там же был эвакуированный «Ростсельмаш», где люди, похожие на тени, работали по четырнадцать — шестнадцать часов, приближая Победу. Там же был эвакогоспиталь, где от переутомления умирали у операционного стола хирурги, спасая людей.
Там же была Фатима-ханум, которая усыновила четырнадцать беспризорных малышей, потеряв шестерых сыновей, ушедших добровольцами на фронт.
Да, это был очень многоликий город — Ташкент осенью 1944 года.
4. Zum Andenken
(На память)
Самое лучшее место на свете — это площадь Пушкина. Правда, это мое личное мнение.
Сидишь на солнышке, журчит фонтан, а вокруг — весь мир! Столпотворение! Спешат машины и люди, фланируют ожидающие, целуются влюбленные, играют дети, дремлют
Они-то и занимают каждый раз мои мысли. Группы их постоянны, иногда попадаются новенькие, но они либо «приживаются», либо быстро «линяют». Что объединяет их? Почему так много свободного времени они тратят на это топтанье и ничегонеделание, пусть даже в таком замечательном месте? Ежедневно до позднего вечера. Что их интересует?
Видимо, подкрадывается старость. Я начинаю, как все старушки, с того, что «мы были не такими». Но это же так естественно, ничто не повторяется, да и мы сделали, что могли, чтобы им было легче, лучше…
Нет! Это старо и пошло!
Что же в них все-таки не так? Смотрю, раздражаюсь, но не нахожу ответа. А ребята, как всегда, толкаются, курят, жую резинку, матерятся или подолгу молчат. Вокруг бурлит, спешит жизнь. Сейчас, когда я сижу на скамеечке, у моих сыновей, в нашей однокомнатной квартирке, идет очередной «бой». Дым, шум, крики! Но это то, ради чего стоит жить. Решается очередная экономическая, политическая или философская проблема. Мальчики, как и их друзья, уже кандидаты наук, но им так же некогда, как и раньше, они захлебываются от недостатка времени. Да и только ли они? Сын моей подруги не выходит из анатомички, дочка другой в двадцать пять лет уже замечательная певица! Сколько возможностей, особенно здесь, в Москве… Откуда же эти стайки грязных, драных, сквернословящих «хиппующих»?
Ведь большинство из них, пожалуй, ни разу не было в тихих залах Пушкинского музея, в консерватории, в театрах, о которых мечтают тысячи ребят с периферии. Да что там — консерватория! Были ли они хоть раз в Кремле? Ведь не в кабаки же они ходят? У них нет денег даже на сигареты, они «стреляют» их у ожидающих. Пока я завожусь в который раз, глядя на них, подходит очередной интуристовский автобус. Компания разворачивается веером в боевой готовности не пропустить чего-нибудь интересного.
Впереди группы туристов идет высокая статная блондинка, дорого и красиво одетая. Ее крупная, соблазнительная фигура в модном брючном костюме просто великолепна! Но какая-то деталь мешает общему впечатлению… Я не успеваю сосредоточиться, так как над моим ухом раздается:
— Во телка!
Это изрыгает, смачно облизывая толстые, еще детские губы с едва заметным пушком над ними, весь угрястый, давно не мытый юнец. Он смотрит на девицу плотоядным взглядом маленьких бесцветных глазок.
— Фирма! — восторженно шепчет другой, худющий, с кадыком, грозящим проткнуть потную кожу длинной тонкой шеи, одетый в какую-то полуженскую кофту, так обтягивающую его ребра, что часть пуговиц на тощем животе поотлетала и видно бледное синеватое тало (а на улице август!). Старенькие джинсы оборваны и не везде заплатаны, а над карманом рубашки висит на ржавой английской булавке больше дюжины маленьких булавочек (может, это украшение?).