Йот Эр. Том 2

Колганов Андрей Иванович

Девушка, очень толстая, на коротеньких ножках, в ярко-розовых грязных, из подкладочного шелка брюках, очень модных босоножках на тоже давно не мытых, но с малиновыми ногтями ногах, в немыслимой полосатой красно-оранжево-зеленой кофте, ярко и грубо накрашенная, запускает пятерни в свои роскошные черные длинные волосы и нарочито сиплым голосом гудит:

— Мне б ее ножки, вы б меня все …! — и гнусно матерится.

Бедный Пушкин! Сколько прекрасных слов о любви завещал он людям! И именно здесь, у подножия его памятника, девичьи, еще детские губы изрыгают такое!

Красивая, явно старше их всех девушка, изысканно и модно одетая, смотрит

на проходящую мимо иностранку оценивающим взглядом и сразу замечает то, от чего они отвлекли меня:

— Сумочка не спортивная, — небрежно и брезгливо замечает она. А потом добавляет: — mauvais ton!

Но это не из желания порисоваться. Я давно заметила: девочка прекрасно говорит не только по-французски, легко вступая в беседы со всеми иностранцами — и англичанами, и немцами, и шведами. Запомнилась она мне с того момента, когда два испанца, отставшие от экскурсовода, пыталась чего-то добиться от ничего не понимающего и потеющего от беспомощности молоденького милиционера. Она грациозной походкой (ну прямо танцовщица!) подошла к ним и на прекрасном испанском объяснила все, что надо, осчастливленным туристам.

Что связывает ее с этими немытыми юнцами? Где ее родители?

Два вечно паясничающих мальчишки, один — сытый, холеный, огромный армянин, второй — хрупкий маленький еврей, тут же бросились под ноги иностранке, что-то дико и звонко вереща. Девушка от неожиданности отпрянула в сторону, а они начали счастливо и утробно ржать, кривляясь и хватаясь то за голову, то за животы.

— Я б за эти «адидасы» даже Кривому отдалась, — не спуская глаз с ног иностранки, искренне, как в бреду, шепчет девушка с раскрашенными голубым и зеленым глазами, в которых стоят слезы отчаяния о несбыточной месте: иметь «адидасы».

Дремавшая рядом со мной интеллигентная старушка в шляпке и с ридикюлем проснулась и с отвращением шепчет:

— Боже мой, за что боролись, за что гибли, чего добились?

Странно, я с ней согласна и не согласна. Ведь и мы, да и она тоже в молодости хотели быть модными и красивыми. Так чем же они так не похожи на нас?..

Сидящая с другой стороны от меня тридцатилетняя элегантная «совслужащая», которая до этого, пользуясь свободными десятью — пятнадцатью минутами, вместе со своей приятельницей, закрыв глаза, подставила свое напомаженное лицо под лучи летнего солнца, широко открытыми теперь глазами смотрит на интуристку и осевшим от волнения голосом произносит:

— Посмотри на сумочку, одна цепь, что через плечо… Ведь это же серебро! В ней же килограмма два! Ты представляешь, сколько она стоит?!

Приятельница, сидевшая до этого с застывшим казенным лицом, открывает сначала глаза, а затем и рот, она перестает следить за лицом (чтобы не было морщин!) и становится милой-милой простушкой: И если бы она сунула еще и палец в ротик, я бы на месте любого мужчины не смогла бы удержаться от желания поцеловать ее. Наверное, в детстве она была очаровательным ребенком!

Я отрываюсь от моих «юных друзей» и смотрю на иностранку: что там за сумочка, от которой пересыхает в горле? Смотрю и чувствую, что у меня не только горло пересыхает, но и мое бедное больное сердце, которое я так старательно выгуливаю по часу в день на бульваре, готово разлететься на части…

Мерно покачиваясь на могучем бедре блондинки, висит на тяжелой красивой цепи изящная продолговатая сумочка, отделанная серебром. На темной тончайшей коже, из которой она сделана, могучий орел распростер свой крылья…

В глазах

темнеет, а в ушах звенит мелодия давно забытой песенки:

Люба, Любушка! Любушка, голубушка…

Туман слабеет, сквозь закрытые веки невольно, предательски скатываются слезы.

* * *

Яркий летний день на черноморском пляже. Мишка во все своей двадцатилетней красе. Правда, современные мальчики и девочки прыснули бы со смеха, глядя на его «семейные» трусы, но зато сам Мишка всегда и у всех вызывал восторг. Высоченный, пышноволосый и улыбчивый, он был похож на доброго великана в молодости. На всю ширину его атлетической, мальчишески чистой груди огромный орел распростер свои крылья и несся над пеной морской, унося в когтях красавицу русалку, за которой, сливаясь с волнами (до самых «семейных» трусов), лились золотым потоком ее длиннющие волосы. Наколка была уникальной. Привез её Мишка на себе из кругосветки, вместе с жесточайшим взысканием, но зато она стала заветной мечтой всех ребят и темой для вздохов девчонок.

* * *

— Zum Andenken, — бросила эсэсовка, уходя из комнаты, непонятную тогда ему фразу, запомнившуюся на всю жизнь. — Zum Andenken, — и, пьяно хохотнув, она ушла, сжимая в руке кусок окровавленной кожи, которую срезала не очень острым, обычным ножом с груди матроса, лежавшего на полу комнаты, измученного пытками, истекающего кровью.

Миша был не первым и не последним. Уникальные сувениры из концлагерей текли в Германию.

Недаром немцы побывали на берегах Черного моря. Милые сувениры из ракушек, которые раньше увозили «на память» отдыхающие, навели их на оригинальные мысли.

Чинные отцы семейства, любящие мужья, влюбленные женихи слали уникальные сувениры германским женщинам.

— Zum Andenken! — сердечко из розовых, покрытых лаком ноготков ребенка.

— Zum Andenken! — рамка из изумительной формы ногтей.

— Zum Andenken! — подушечка для иголок в обрамлении белоснежных зубов.

— Zum Andenken! — сумочка из татуированной кожи.

И, конечно, незачем знать сентиментальной фрау, что все это срывается с живых людей во время пыток. Зачем знать нежным матерям и невинным девушкам Рейха, что по волоску выдергивают волосы из бороды людям, доводя их до умопомешательства?

— Zum Andenken! — плетеные кашпо, занавески, абажуры из человеческих волос.

— Zum Andenken! — искусственные цветы из детской кожи.

— Zum Andenken! — крестики из косточек новорожденных

* * *

В Ташкенте, куда Мишка приехал на побывку к бабушке в то предвоенное лето, он разбил все девчоночьи сердца. Каждая хотела быть красивее и наряднее всех, чтобы он бросил на нее благосклонный взгляд, а наши парни все без исключения хотели походить на Мишку. Даже пижон и блатяга Борька-Блин, гроза всего квартала, в своей «американке» (клетчатой кепке с кожаной кнопкой, которую он носил даже в июньский зной), поблек, выцвел, и его изумительно прицельные плевки сквозь зубы утратили всю свою неповторимость в сравнении с Мишкиным «лирическим свистом». Свистел он мастерски! Мог исполнить любой мотив и под собственный аккомпанемент так лихо бил чечетку, что даже его бабушка «из бывших» позволяла ему это «неприличное занятие — танцевать на улице».