You raped my heart

salander.

— Эрик… — вдруг всхлипывает она, старясь избавиться от его рук на своем теле, от голоса, кажется, въедающегося в самый мозг.

А он давит на нее, пальцами подцепляет черную ткань, стараясь нырнуть туда, склоняется ниже, ища губами ее вздрагивающий рот или цветастую шею, где все еще сияют отметины удушения.

— Эрик! — взвизгивает она. — Не надо…

— Лицемерная тварь, — цедит он прямо в ее ухо. — Прикасаться к тебе было отвратительно.

Ее глаза приобретают такое выражение, что у него вдруг дергается кадык. Он читает там, за зрачком, боль и унижение, застывшие слезы и кровь. Он знает, что вскрывает ее без ножа, топчет. Знает, что под его ногами хрустят

ее кости. Девчонку ломает. У нее даже руки безвольно повисают. Она всхлипывает. Ну вот, мать вашу, слезы. А он почему-то чувствует себя последней скотиной. Впервые в жизни это ощущение ударяет под самые ребра. Его часто поносят бранными словами, кричат в лицо проклятия, отправляют в самое пекло ада, но ему всегда плевать. Максимум — кривая усмешка на губах и изогнутая бровь. А сейчас ему действительно тошно от самого себя. От слез девки, от того, что мешанина из чувств дерет ему грудь. Грубость — это просто. И он потопит Кристину в ней. Ему так хреново. Так пусть будет и ей. Нечего было лезть на рожон. Сама виновата.

— Ты же говорил, что хочешь меня… — тянет, тонко и как-то скуляще. Дура.

Эрик лишь сужает глаза.

— Говорил, — соглашается мужчина. — Но кто сказал, что это было правдой?

И вот снова эти глаза. Огромные, просто обалдеть какие огромные. Ну почему ты, мать твою, так смотришь? Больно, да. Тебе больно. Я знаю. Тебе должно быть больно. А она вздрагивает всем телом, ладонями обхватывает голову, склоняя лицо. Девчонку трясет. А он просто стоит напротив и смотрит. И желваки перекатываются под кожей.

— А что же было правдой? — выдавливает она. — Скажи, — тихо, болезненно. — Скажи! —, а теперь кричит, но глаза все равно не поднимает. Наверное, плачет. А он сейчас ее добьет, сломает хребет, переломит с таким хрустом, что она потом не поднимется.

А у нее в мозгу бьется разговор с Тори.

Ты ему небезразлична.

Он перестал со мной спать. Вообще.

Он не такой отвратительный, как все думают.

Я думаю, что ему нужна ты.

— Ничего не было правдой. Ничего.

И ее крутит. Она прижимает ладони к лицу и сползает по стене. Разбитая, уничтоженная, посрамленная, никчемная девчонка. У нее дрожат плечи. А Эрик продолжает с каким-то маниакальным блеском в глазах, бьет и бьет, наносит колотые раны, покрывает словесными рубцами каждый миллиметр ее кожи. У нее даже не хватает сил сказать, что она ненавидит его. Просто не хватает. Лихорадит и трясет. Лихорадит и трясет.

— Ты была всего лишь крышей. Прикрытием. Каждое прикосновение к тебе, каждая помощь тебе в чем-то, каждая защита — все ради дела. Ради Макса. Ты мне отвратительна. Но что только не сделаешь ради цели? — он ухмыляется. Криво и страшно, а она не поднимает голову. — И как мне было забавно, когда ты защищала меня перед всеми, выгораживала перед долбанным Четыре, верила мне, как последняя дура. — Он вдруг делает шаг вперед и резко дергает девушку с пола, заставляя выпрямиться.

Ее лицо все соленое, глаза красные и мокрые. Она дрожит и смотрит на него. А он наступает. Ему хочется видеть, как он окончательно раздавит эту девку, как свет в ее взгляде потухнет. Как она прекратит верить ему, искать в нем что-то хорошее. Он больно сдавливает пальцами ее плечо.

— Я всего лишь использовал тебя. Каждое слово. Каждый поступок. Пусть она доверяет тебе. Вот что сказал мне Макс. Сделай все для того, чтобы она тебе доверяла. И ты стала доверять мне после изнасилования. Стала.

А Кристина вдруг открывает рот, распахивает так широко, раскрывая глаза до такой степени, что глазные яблоки вот-вот выкатятся. Эрик

не может понять, что с ней происходит. Почему такая дикая перемена. А у нее губы трясутся, мелко так, истерично, припадочно. Кажется, он убивает девчонку каждым своим словом. Наивная дура.

— Изнасилование? — выдыхает она. — Ты… Оно… — и делает судорожный вдох. — Это было специально?

Эрик даже хмурится на мгновение. А потом кривится, окидывает ее взглядом, в котором сквозит такое отвращение, что Кристина дергается, но мужская рука не дает ей уйти в сторону.

— Я, конечно, та еще скотина, но нет. Эдвард сам захотел тебе присунуть. Нам с Максом это всего лишь сыграло на руку.

И она почти видимо расслабляется, выдыхает. И Эрик вдруг понимает, что его самого отпускает. Словно ему было важно, чтобы она не думала о нем, как о совсем конченом человеке. Имбецил. Мудак-то какой. Девку надо добить и черт с ней. С концами.

— Я использовал тебя. Я ненавидел вас всех. А тебя — больше других.

— А Питер? — вдруг спрашивает она.

— Питер?

— Его вы тоже использовали?

— Смотри-ка, соображаешь, когда хочешь, — и он почти улыбается. Люто так, страшно. Девушка едва ведет головой. Больно, непонятно, дико. Мир жесток, и Кристина всегда это знала. Но даже и не представляла, что он будет настолько бесчеловечен. — Питер — мелкая сошка, шестерка. Макс отправил его шпионить, и Хейес какого-то хера думал, что весь мир вертится вокруг него. Я бы убил его, если бы он пикнул что-то лишнее.

И снова Кристина широко распахивает глаза. Значит тогда, в тот самый раз, когда цепь вошла в шею бывшего Искреннего, ей не показалось. Эрик хотел его убить. Эрик боялся, что юноша проболтается. Эрик ей лгал. Каждым словом, каждым взглядом, каждым движением по коже. Осознание придавливает ее к полу, заставляет привалиться к стене всем весом. И даже дышать трудно. Как много лжи. Как много вранья. Кристине хочется отмываться, содрать с себя весь кожный покрыв, которого касались его пальцы, губы. Господи, почему все так?

— Он знал? — тихо спрашивает девушка. — Питер был с вами заодно?

— Нет, — отвечает ей Эрик, немного помолчав. — Парень был крысой. Крысой он и сдох.

— Люди для вас — ничто! Мусор под ногами! Грязь! — вдруг взрывается Кристина. — Вы такие ублюдки! Ты, Макс, Джанин! Ненавижу… — скуляще протягивает она. — Как же я тебя ненавижу…

Он молча смотрит на нее, сверлит взглядом. Девка должна была ненавидеть его всю жизнь. Потому что так правильно, потому что по-иному к нему относиться нельзя. Настроила себе воздушных замков, решила, что что-то тут может, что он стал покладистым, ручным. Какая же тупая девчонка. И теперь его в чем-то обвиняет. Сука.

— Ненавидишь меня за то, что я — это я? — интересуется он. – Нет, — и качает головой, — ненавидь себя. Ты ведь почему-то решила, что я вдруг стал другим.

И Кристина знает, что он прав. Все она. Сама виновата. Сама придумала. Сама увидела. Он — монстр, тварь, скотина, черный человек. Она забыла об этом. А он лгал. День за днем, час за часом. Смотря в ее глаза, защищая от пуль и боли, говоря с ней, иронизируя, флиртуя, целуя. Ложь, такое нагромождение лжи. Тошно и больно.

— Мы не убьем Джанин, да? — вдруг спрашивает она, вспоминая о войне. — Надо остановить Зика и Юрая. Я не хочу, чтобы они погибли. Чтобы Юрай погиб, — говорит Кристина, интонацией выделяя имя младшего Педрада. То ли специально, то ли непроизвольно. И Эрик морщится — едва уловимое движение бровями, но девушка замечает его. — Он мне дорог. А ты скотина, — и толкает его в плечо, уворачиваясь от его руки.