Юдора Уэлти: Рассказы
Шрифт:
— Ох, как не хочется идти туда, — сказала Кэт. — Вот так встретили тебя!
Но я ответила:
— Не говори так.
Кэт замкнула скрипучую калитку. Мы брели по прямой, но бугристой тропке, потом по мощеной дорожке к дому. Ношей мы обменялись: Кэт взяла у меня торт, я у нее — букет. Розы, как фары, освещали нам путь. Даже на расстоянии чувствовалась атмосфера торжественности, царившая на веранде. Благостная, невозмутимая, исполненная значительности — все как положено «доброму деревенскому люду» в подобных случаях.
По обе стороны от дорожки раскинулся
Возле дома глициния оплела решетку над темным гонгом и поползла на самую верхушку дерева. Ствол ее, узловатый, жилистый, будто сплетения тощих мышц на старческом бедре, огибая наверху угол веранды, тянулся над крышей, и полог едва раскрывшихся цветов был блеклым, как старый парус.
Невольно я глянула за угол дома. Где он, тот колодец? Вон, под деревянным навесом, низкий, как лохань, и на крышке его спит пестрый кот.
На веранде толпились мужчины и женщины, по большей части старики, но были и молодые, и несколько детей. При виде нас никто не шевельнулся, даже сидевшие на ступеньках молодые люди не поднялись. Потом на веранду из дому вышел старик, за ним женщина. Старик ковылял, опираясь на две палки, женщина шла за ним на цыпочках. По всей веранде тихо гудели приглушенные голоса.
В страхе, затаив дыхание, я оглядела все сборище — вроде бы никто из них мне не родственник.
Женщина подошла к краю веранды. Конечно же, это она, Сестрица Энн. Сперва я увидела ее ноги, ноги старухи, одна ступня чуть позади другой, как будто она стала в позу и сейчас начнет декламировать, а платье на ней было какое-то девичье, из черной тафты, с оборкой. Но когда я подняла глаза, она показалась мне чуть ли не вдвое моложе, чем в тот раз, когда ее вытащили из колодца. И волосы у нее теперь были не черные, а ржаво-каштановые. Рассыпчатые, жидкие, они не слушались шпилек. Это широкое лицо — нет, у Сестрицы Энн не было никакого сходства ни с тетей Этель, ни с мамой, ни с Кэт, ни со мной и вообще ни с кем из нашего семейства!
Она звала нас, жест ее сопровождался странной, растерянной улыбкой:
— Что я вижу? Торт!
Сестрица Энн сбежала к нам по ступенькам. Стоя позади Кэт, я надавила на ее плечо. Она склонила голову и зашипела на меня. А что я такого сказала: «Кто вытащил ее из колодца?»
— Какая неожиданность! — воскликнула Сестрица Энн, взяла торт из рук Кэт и чмокнула ее. Два красных пятнышка вспыхнули у нее на щеках. Цвет волос у Сестрицы Энн, увы, был точно такой же, как грудка малиновки — я наблюдала этих птичек нынче весной — будто крашеные.
— А это, стало быть, племянница, пропащая душа, а? — И она чмокнула меня так же, как Кэт, словно бы в наказание, и яркие огни роз на миг угасли,
— Мартышки этакие! — Сестрица Энн повела нас на веранду, не переставая вертеть головой и попеременно разглядывать то Кэт, то меня, будто самым неотложным делом сейчас было решить, кто из нас ей больше нравится.
Шея у нее была длинная, лицо широкое, глаза карие, круглые, неспокойные, и вокруг них разбегалась рябь морщинок, как на воде, когда кинешь камень, и все время чудилось, будто она подмигивает.
— Пожалуйста, дайте пройти родственникам, — сказала она, как мне послышалось, весьма прочувствованным тоном.
Мы с Кэт не смели взглянуть друг на друга. Мы вообще никуда не смели взглянуть. Как только мы пробрались сквозь толпу на веранде и были впущены в сквозной коридор — там, кстати, тоже стояло несколько человек, — я посмотрела на часы в углу и увидела, что они врут. Почему-то я была убеждена, что в этом доме часы идут исправно, словно все эти годы они отмеряли время специально для меня, и тотчас вспомнила, что гонг на дворе бил ровно в полдень, созывая всех с поля во время уборки урожая. Когда-то мне казалось даже, что он звучал и в полночь.
Вокруг нас слышался неумолчный гул голосов, как это всегда бывает в доме, где лежит покойник, — глухой, прерывистый, порой в нем явственно звучала чья-то речь:
— На мулов старого Ходжа напала охота побродяжничать, не иначе. Во вторник мимо моего дома прошли и подались на восток, а ныне, говорят, их в Гошене видели.
— Ступайте прямо туда, — со значением сказала нам Сестрица Энн.
И тут Кэт заплакала. Я привлекла ее к себе, чтобы уберечь от дополнительных поцелуев Сестрицы Энн.
— Когда? Когда это случилось? — всхлипывала Кэт.
— А что случилось?
Такой ответ был в духе особого типа старых дев и означал: «Хотите узнать — подождете!»
Сестрица Энн, подняв брови, уставилась на дверь в гостиную. Дверь была отворена, но завешена красной портьерой, из-за краев которой вырывались потоки тоже красноватого яркого света.
В этот миг в гостиной что-то зашуршало, словно там складывали старую зимнюю одежду, и кто-то зычно, молодо откашлялся.
— У нас тут малость переполох сегодня, — сказала Сестрица Энн, — только вы уж, пожалуйста, дяде Феликсу ничего не рассказывайте.
— Не рассказывать?! Так он жив? — неистово завопила Кэт, вырываясь от меня, и потом закричала еще неистовей: — Как я не сообразила! Что за фокусы вы тут устраиваете, Сестрица Энн?
Сестрица Энн обошла нас и с деревенской неотесанностью с размаху захлопнула дверь в спальню. В этой комнате, спальне дяди Феликса, тоже было полно народу. Кэт тотчас тихо пробормотала:
— Простите…
Мы все еще стояли в коридоре, который тянулся через весь дом, от передней веранды до задней, такой же просторный, как и выходившие в него комнаты. Это была, по сути, прихожая, но в детстве, помню, ее называли проходом. Когда-то он был открытым, а теперь стены оклеили красными обоями, такими же, как в гостиной.