Юлька
Шрифт:
— Костя, я тебя спрашиваю… Здесь Сережа приходил.
— Я его видел. Не мешай мне, пожалуйста, заниматься.
Мать промолчала. Никогда прежде не замечала она ка его лице этого выражения замкнутости, скрытной озабоченности.
А недели через две она спросила, стараясь придать своему голосу возможно больше спокойствия и безразличия:
— Ты ей помогаешь?
— Мы занимаемся геометрией.
— По четыре часа?! Каждый день?
— А что? — не поднимая глаз от книги, сын пожал плечами. — И вовсе не каждый день.
«Соврал и не покраснел», — отметила
— Разве ей трудна геометрия?
— А какое тебе, собственно, дело? — Теперь в его тоне вызов.
— Это отнимает у тебя слишком много времени.
— Не беспокойся. Сдам экзамены не хуже других.
— Самоуверенность никому еще пользы не приносила… Но ведь дело не только в занятиях. Вообще… Она ведь сидит у тебя без конца…
Лицо у Кости вспыхнуло. Он вскочил. Александра Николаевна и опомниться не успела, как две широкие ладони были сзади подставлены ей под локти, ноги ее оторвались от пола… И вот она уже стоит в передней.
— Так будет всегда, когда ты вздумаешь заговорить о… об этом! — сдержанным баском произнес Костя и перед носом матери осторожно, чтобы не задеть, прикрыл дверь.
Ошеломленная, внезапно очутившись в темноте передней, Александра Николаевна в первый момент подумала: «А сильный какой! Как пушинку меня…» Стало грустно: вспомнился Костин отец, погибший на фронте. Он, бывало, с такой же легкостью поднимал ее одной рукой, приговаривая: «Ну и цыпленка ты у меня, настоящая цыпленка!» Костя об этом не мог знать, а вот туда же — поднимает! Но тут же она возмутилась, рванула дверь:
— Ты совсем, я вижу, очумел! Мать, как щенка!
Он стоял и ждал за дверью. Его глаза смеялись, потом стали чужими.
— Наоборот, очень вежливо. И так будет всякий раз, я сказал… На эту тему не желаю разговаривать!
— Мало ли чего ты не желаешь! Не все приходится делать по желанию.
Александра Николаевна легла за ширмой, кажется, впервые в жизни не сказав сыну: «Не засиживайся, а то не выспишься, утром будет трудно вставать» — и не пожелав ему спокойной ночи.
Через несколько дней она увидела их шагающими под дождем.
«Не простудился бы!» Дома она прежде всего вытащила из кладовки его старые ботинки: «Те, что на нем, до утра не просохнут». Потом стала торопливо готовить ужин.
На кухню вышел сосед — коренастый седоусый монтажник. Попыхивая трубочкой, он заговорил тонким голосом:
— Прошлый раз на улице я видел вашу невестушку. — Александра Николаевна чуть не выронила картофелину, которую чистила. — Бежит она, руками размахивает, хохочет. Прохожие оглядываются. В общем, смерч, а не девица. В наше время каждый цыкнул бы на нее хорошенько: мол, веди себя прилично в общественном месте.
— Одна шла? — Александра Николаевна покраснела: ведь не станет Юлька одна на улице хохотать во все горло.
— Костюшки при ней
— Может, к восемнадцати поумнеют.
— Надежда, конечно, дело хорошее, только не всегда она оправдывается. Потому как в школе и в семье живут без строгости. Личная, так сказать, жизнь подростков пущена на самотек. И вот иная деваха в шестнадцать-семнадцать лет про электроны, протоны и нейроны вам целую лекцию прочитает, во внутреннем и международном положении разбирается, красивых слов наговорит где-нибудь на собрании, что впору академику, а приглянулся ей парнишка — и в душе дремучий лес, полная невоспитанность нравов.
— Но что же вы советуете?
— А вот уж как действовать, не берусь установить. Поскольку я не педагог.
— Мальчишек тоже воспитывать надо.
— Всех воспитывать полагается, — наставительно сказал старик, выколачивая свою трубку над мусорным ведром. — Даже кошку.
Он ушел в комнату, и в кухню вышла его жена, моложавая шестидесятилетняя женщина. Евдокия Акимовна вырастила троих сыновей. Двоих убили на фронте, третий жил с женой в Новосибирске. Костю Евдокия Акимовна знала с пятилетнего возраста, любила его и теперь сочувствовала Костиной матери.
— Денька не пропустит, так и сидит часами, — сетовала Евдокия Акимовна. — Ведь ему заниматься надо. До чего девчонка настырная! Ей во дворе ребята кричат: «Невеста идет!» А она им язык кажет. Как уличный мальчишка.
— Вот напасть, честное слово, — невольно усмехнулась Александра Николаевна. — С матерью бы ее поговорить. Так понятия не имею, что за люди! Вдруг ее изругают, побьют еще, чего доброго. Да и не побьют, так она Косте нажалуется. Что тут будет…
— Мальчик-то у вас хороший, так ведь это такие моменты в жизни, знаете…
— Он очень изменился… Воспитательницу классную ее тоже не знаю… Если действовать неумело, бестактно, можно ребят сделать глубоко несчастными.
Евдокия Акимовна рассмеялась:
— Помните, как Клавдия Семеновна Димку заперла?
— Да уж… — Александра Николаевна покачала головой.
На прошлой неделе к ним в кухню ворвалась жилица из другой квартиры, высокая полная блондинка:
— Посоветуйте, как мне быть? Сейчас заперла Димку. А он на дверь кидается, ревет. «Она, — говорит, — уже ходит там, ждет. Пусти, — говорит, — а то я не знаю, что сделаю!»
Александра Николаевна с удивлением остановила этот бурный поток слов:
— Постойте! Постойте! Вы Димку заперли?
Десятиклассник Димка, толстый увалень и лентяй, учился в одной школе с Костей, только в параллельном классе.
— Я говорю: «Занимайся! Из троек не вылезаешь!» А он как бык взревел: «Да ты что! Я и так опаздываю!» Ему, видите ли, главное, что она уже ходит по другой стороне улицы. И теперь он там швыряется на дверь.
— Такого дяденьку запирать! Ну, знаете! — воскликнула Александра Николаевна.