Юмористические рассказы
Шрифт:
«Постучал ногой» — вместо «постучал ногтем».
У Докумейко вспотели ладони: герой стучал ногой по графину. «Заметит или не заметит?» — напружинился Докумейко.
Заведующий не заметил.
— «Прикусывает глаз», — прочел вместо «прикидывает вес», подумал маленько и одобрительно рассмеялся.
Был момент, когда заведующий вдруг умолк. Медленно-медленно поднял голову и уставился на Володю немигающим прокурорским взглядом. Тонкие ноздри его хищно шевелились.
Докумейко сжался. Судьба висела на волоске, седея от ужаса.
Заведующий
— Макареев из партотдела кофе заварил. У Докумейко ослабли ноги.
…Заведующий не принял очерк. Сказал, что все это махровые штампы. Дремучая литературщина. В частности, хозяин — с его «надысь» да «кубысь», самокруткой и валенками. И уж, конечно, — пресловутая вода, подернувшаяся корочкой льда.
— Знаешь, стариканчик, сколько раз вода в бачке подергивалась? — спросил заведующий. — Девятьсот девяносто восемь… Или — девятьсот девяносто девять… Извини, но от тебя не ждал. От кого угодно, только не от тебя. Ты же в гуще жизни находишься. На переднем крае. У тебя же под рукой свежие детали. Правдивые. Сегодняшние. А тут черт-те что! Прямо дед Мазай и зайцы…
Володя Докумейко провалился.
Моральное разложение
Передовому монтажнику Сереге Зикунову вырешили путевку в санаторий, на Рижское взморье — подлечить остеохондроз. Грязями. Существует, оказывается, такая паскудная болезнь: то ничего, ничего — месяц, два, три, то — будто кол в позвоночник забили: шеей ворохнуть нельзя, поворачиваешься, как волк, всем корпусом. Но не об этом речь — не о болезни.
Серега перед санаторием заскочил на денек к свояку. Свояк у него — Шурик — уже несколько лет под Ригой жил, в местечке одном с трудным названием. Серега выговорить его не мог, держал на бумажке записанным. Так с этой бумажкой и тыкался: мне, мол, вот куда — прочтите, будьте любезны.
Ну, разыскал… Встретились они со свояком хорошо, посидели поговорили, родню вспомнили — кто как живет. А потом свояк засобирался. Надел замшевый пиджачок, шляпу с недоразвитыми полями. «Пойдем, — говорит, — проветримся.»
— Куда это ты его на ночь глядя? — спросила свояченица Тамара.
— Пусть вечерние улицы посмотрит… — сказал Шурик. — У нас тут вечером очень красизо. А он завтра утром уедет… Подышим часок.
На улице было обыкновенно. Горели фонари. Ничего особенного.
— Это я для понта насчет красоты, — объяснил Шурик. — Мы с тобой, старик, сейчас в совершенно завальное кафе сходим. Таких ты не видел. Только еще одного человечка прихватим. Не возражаешь?
— Давай, — согласился Серега.
— Но Тамарке ни гугу. Солидаритет?
— Да ты чё! — сказал Серега. Шурик позвонил по телефону-автомату.
Они покурили маленько на каком-то углу — и минут через десять-пятнадцать подошла эта… солндаритет. Ничего девочка — с ножками.
— Вот, Суслик, сибирячок наш. — представил ей Серегу Шурик. — Видишь — какой медведь? — Он похлопал Серегу по плечу: снизу — вверх похлопал, а словно как
— Ага, откушу, — пообещал Серега.
— Сусанна, — назвалась Шурикова симпатия. — А вы из Сибири? Ой как далеко! — Она взяла Серегу под руку, плечом коснулась и вроде в глаза заглянула.
— Да че там далеко — шесть часов лету! — с неизвестно откуда взявшейся небрежностью сказал Серега: будто лично самолет изобрел или на метле прилетел.
Вообще, он как-то сразу почувствовал себя раскованным и сопричастным к происходящему; влился, короче, в компанию. Хотя солидаритет не его была, а Шурнкова.
Сусанна подхватила другой рукой Шурика — и они пошли. Серега легко шагал, как пританцовывал. Такое состояние было: а что, мол? — дадим разгону.
Он глянул сбоку на Сусанну, вспомнил слова «моральное разложение» и усмехнулся. Его почему-то всегда эти слова веселили, когда приходилось их слышать или читать. «Моральное разложение» — забавно! Как это — «разложение»? Что на что разлагается? Он — был случай — даже вслух однажды зарассуждал про это. В такси ехал — и стал хохмить с водителем. Что, мол, это — когда его на части делят: часть — вашей, а часть — Маше.
Водитель его поправил.
— Нет, земеля, — сказал он грустно. — Это, наоборот, когда одна и та же часть и нашей, и Маше идет. А разлагать уж потом начинаешь: двадцать пять — Насте, двадцать — власти, пятьдесят — жене и эту самую часть с маком — себе.
…Про кафе свояк не соврал. Такого Серега еще не видел. Хотя было довольно поздно, народ у входа не толкался и бумажка с нацарапанными словами «Местов нет» на дверях отсутствовала.
Свояк постучал негромко — и выскочил к ним молодой человек интеллигентного вида: с аккуратной бородкой, в галстуке-бабочке, очень шустрый. Свояка он, видать, знал, но для престижу покуражился малость.
— Поздновато-поздновато, — сказал, — трудновато-трудновато. Но — для вас! — что-нибудь придумаем…
Даже в раздевалке оказалось вполне культурно: стенки деревянные, по ним металлические украшения развешаны — чеканка. Серега засмотрелся на все это, пока Шурик помогал раздеваться своей крале.
— А вы, милорд? — поддел его шустрый. — Что же — прямо в кепочке пойдете? У нас тут, знаете, не Одесса.
Серега не умел вот так — словами на лету подметки резать. Он застеснялся, молча отдал кепку, торопливо начал выворачиваться из плаща…
Прошли в зал. В зале — точно — был уже полный завал. Полукабинки с низкими столиками, канделябры всякие, большой четырехугольный бар: с трех сторон — стойки, с четвертой — стена из бутылок. Вокруг на высоких стульях сидели люди, а в середине, как обезьяна и зоопарке, мотался бармен — не здешнего вида, черный, волосатый человек. Он не ходил, а, кажется, на коньках катался. Туда — сюда, мельк — мельк! Тому — сто, тому — сто пятьдесят, тому — кофе, тому — анекдот. Все успевал, артист!
В углу располагался оркестрик.