Юнармия

Мирошниченко Григорий Ильич

– Скажи, ты его знаешь? – спросил атаман у Васьки.

– Нет, – сказал Васька, не глядя на меня.

– Он к тебе в гости пришел, а ты, дурак, отказываешь­ся. Нехорошо. Этак приятеля и обидеть можно. Он вот о тебе беспокоится, говорит: ты с ним с одного отряду.

Васька вздрогнул и повернул ко мне голову.

– Да, да, – сказал атаман, – дела у вас большие затея­ны. Да от нас никуда не денешься.

– Все знаем, – поддакнул бородатый.

Я смотрел на Ваську в упор – хотел, чтобы

он по мое­му взгляду догадался, что атаман его на крючок ловит.

Но Васька ничего не понял. Васька стоял бледный, ис­пуганный.

Вдруг атаман вытаращил глаза, вытянул шею и сказал сиплым шепотом:

– Дружок-то твой со всеми потрохами тебя выдал… Мы с ним с глазу на глаз побеседовали…

Тут я не утерпел – дух у меня от злости перехватило.

– Брешете вы все! – закричал я атаману. – Не бесе­довали мы с глазу на глаз, а только чихали… Что вы тут удочки закидываете?

– Чихали, говоришь? – сказал он, поднимаясь медлен­но на локтях. – Ну, так ты у меня еще нанюхаешься. По­садить обоих!

Бородатый схватил меня и Ваську за шиворот, стукнул лбами и выволок за двери.

Глава XXII

ТЮГУЛЁВКА

В станичной тюрьме, длинном дощатом сарае, на голых нарах и на земле валялись, как мешки, арестанты. Тюрьма мала. Людей много.

В правом углу сидел, съежившись, старик. Часами смот­рел он в одну точку, не шевелясь. Мы с Васькой узнали его. Это был Лазарь Федорович Полежаев, по-уличному Полежай. С осени мы его не видели.

Переменился он за это время, постарел.

Сидит – слова не скажет, а раньше на всех митингах первый оратор был.

В рыженькой поддевке, курносенький, поднимется, бы­вало, на помост посреди площади, сгребет с головы заячью шапку и поклонится старикам. А потом как пойдет ру­бить – и против атамана говорил, и почему иногородние на казаков работают, а сами надела не имеют; и где прав­ду искать, – от всего сердца говорил.

Грамотный был старик, умный. С учителем, с попом, бывало, срежется насчет обманов всяких – так разделает их, что им и крыть нечем.

И откуда он всего этого набрался – неизвестно. Весь век он в железнодорожной будке да на путях проторчал – путевым сторожем был.

А теперь он камнем сидел в углу. Только когда на по­роге тюрьмы появлялся дежурный, старик поднимал голо­ву и прислушивался.

Дежурный вызывал арестантов по фамилии. Одних – к атаману на допрос, других – перед атамановы окна на виселицу.

В первый же день моего ареста дежурный вызвал Кравцова и Олейникова.

– Кравцов, выходи! Олейников, выходи!

Из разных концов барака выползли двое, один в полу­шубке и засаленной кубанке, другой в серой шинели и в картузе. Они потоптались

перед дверью, будто раздумы­вая, идти им или не идти, потом оглянулись на тюрьму и быстро перешагнули через порог.

– Этих повешают, – сказал Полежаев, поднимая го­лову.

– А за что? – спросил Васька.

– Один красноармеец пленный, – сказал он, – а другой станичник, казак, из бедняков, у красных служил.

– Чего ж они своих казаков вешают? – удивился Васька.

– Казак-то он казак, да не свой, – угрюмо ответил старик.

Больше в этот день ничего не сказал.

Мы с Васькой первые ночи спать не могли. Было душ­но. Над дверью мигала коптилка – фитилек в банке. Вся тюрьма шевелилась, кряхтела и чесалась.

Мы тоже чесались и ворочались с боку на бок.

Потом привыкли и стали засыпать, как только стемнеет. А днем мы с Васькой вертелись, как белки в колесе. К каждому суемся, с каждым заговариваем. Людям в тюрь­ме делать нечего, всякий был рад поговорить.

Аким Власов, бывший конюх и кучер станичного сове­та, рассказывал нам с Васькой про Тюрина, председателя станичного совета.

Аким возил летом Тюрина на тачанке, зимой – на са­нях с подрезами. Разъезжали они по станицам, брали у богатых хозяев контрибуцию – по сотне мешков чисто­сортной кубанки, по паре коней – и выдавали расписочки без штампа и печати, с одной только подписью «Тюрин».

Хозяева вертели расписочки в руках, вздыхали, а потом отворачивали полы черкесок, выуживали из глубоких кар­манов штанов самодельный кошель-гаманок, обмотанный ремешком, и совали в него тюринскую квитанцию.

А кони и пшеница доставались станичной бедноте – ко­му бесплатно, а кому за малую цену.

– Ну и председатель был, – говорил Аким морща лоб. – Башковитый! Другого такого не будет. Скажет мне, бывало: «А ну-ка, Аким, слетай на Низки, притащи ко мне Спиридона Хаустова, я с него душу выну… Контрреволюция! Хлеб запрятал!» Ну, я и махну на своих вороных. Только въеду во двор к Спиридону, а он уже на крыльце стоит, трясется и кланяется. Акима Власова все станицы знали – не хуже самого Тюрина.

Аким вставал с заплеванного земляного пола, на кото­ром мы лежали вповалку смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший полушубок.

– Да, – говорил Аким задумчиво. – Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами издеваются.

Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не ос­тановишь.

Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговор­чивый, как Полежай. Зато он ловко мастерил нам лоша­дей, коробочки, санки, мельницы.