Юность Бабы-Яги
Шрифт:
– Завтра утром ко мне Зина приедет. Надо быть в форме, – объяснил он Вадиму.
Вадим в эту причину, естественно, не верил, но удерживать не стал. Он и сам устал, и настроения продолжать гульбу у него тоже не было. Саша поймал машину и поехал к себе, радуясь и гордясь собой, тем, что смог в этот раз остановиться, не ухнуться, как всегда, в алкогольное беспамятство.
Он вспомнил, как много лет назад впервые попал в наркологическую больницу. Он тогда крепко погулял, но считал это дело обычным и даже приятным. В редакции его газеты пили все, и немало было таких, кто, как и Саша, пил сверх так называемой меры. У них в ходу была шутка: если один говорил другому: «Пить меньше надо», то другой неизменно отвечал вопросом: «Меньше кого?» А уж на этот вопрос определенный ответ найти
– Не-не, не поеду, – упрямился поначалу Шурец. – Что я, алкоголик какой-нибудь?
– Дурак, – отвечали ему, – мы все там время от времени лежим. Капельница, таблеточки, и через пару дней ты уже здоровенький. И, кстати, потом материал оттуда привезешь. Там такие персонажи – с ума сойти.
Последний профессиональный аргумент убедил Сашу более других, и его отвезли. По блату, ибо действительно кое-кто из друзей знал больницу не понаслышке. Они-то его и познакомили с начальником отделения Алексеем, с которым он подружился и к чьей помощи потом ему пришлось не раз обращаться.
Уже на второй день Саша почувствовал себя слабым, немощным, но выздоравливающим. Ощущение было каким-то уютным и детским: о нем заботятся, с ним нянчатся, его ставят на ноги. Ему хотелось слушаться врачей и раскаиваться. А на третий день он был уже вполне здоров. Он читал в палате, передвигался по коридору, приглядывался к пациентам, курил со всеми в туалете, слушал разговоры и быстро понял, что если и не материал в газету дать, то уж во всяком случае зафиксировать все наблюдения на бумаге – необходимо.
Все двери запирались в этом режимном стационаре. Пациентов выпускали наружу только по спецразрешению. Но Саша сюда лег, так сказать, по дружбе и существовал отдельно от общей когорты алкоголиков и наркоманов. А в то время в блоке интенсивной терапии помещались все скопом: и алкоголики, и наркоманы, и мужчины, и женщины, только женщины были в одном крыле коридора, а мужчины – в другом. Но курили все в одном для всех туалете, в крохотном помещеньице перед кабинками. Отдельные туалеты были только для медперсонала. В этом тесном предунитазнике (если есть предбанник, почему не быть предунитазнику?) даже делали чифирь, не только курили. По рассказам знающих людей, точно так же, или во всяком случае очень похоже, было в тюрьме. Пачка чаю, не меньше, в жестяную кружку или в банку, туда оголенный провод с зачищенными концами, другой конец – в розетку, вода вскипала мгновенно. «Мгновенно» было необходимо, так как врачи варить чифирь запрещали, хотя, конечно, знали, что это происходит ежедневно. Когда продукт готов, кружка передается из одних татуированных рук в другие, с другим рисунком. Рук совсем без татуировок – подавляющее меньшинство. Все участники чайной церемонии сидят почему-то на корточках.
Так вот, поскольку Саше выходить даже на улицу разрешили сразу и его верхняя одежда была прямо в палате, он первым делом воспользовался своей льготой, отправился на рынок, который был буквально в двух шагах от больницы, и купил шариковую ручку и ученическую тетрадь. А еще купил несколько пачек индийского чаю татуированным людям, отчего сразу стал для них если и не своим окончательно, то по крайней мере не чужим, а потому без напряжения допускался в узкий круг чифирщиков. В тот же день Саша стал все записывать.
И теперь, 1 января, спустя много лет Саша вспомнил об этой ученической тетрадке. Она, незаслуженно позабытая, валялась где-то дома. Материала для газеты он, конечно, никакого тогда не сделал, а тетрадку засунул куда-то и забыл о ней. «Где же она, куда я ее дел? – спрашивал себя Саша в такси по дороге домой. – Там же такие россыпи! Драгоценности сплошные для любого пишущего человека! Куда же я мог засунуть такой клад? Урод, кретин!» Саша ругал себя последними словами. Почему-то именно
Дневник Саши Велихова
Картинки, портреты. Будет беспорядочно, бегло, но это неважно, потом, когда надо сдавать материал, доработаю. Часть – наблюдения, часть – новый приятель, начальник отделения рассказал.
Итак, Жора. Жора, которого все тут прозвали Хлястик. Ему кликуха нравится. Он говорит, что на зоне у него была кликуха Шабер, то есть напильник. Может, оттого, что зануда? Все время косит под блатного. Не в смысле по блату, а в уголовном смысле, хотя попал сюда, как и я, именно по блату. Его отец – какая-то крупная номенклатурная шишка, и Жора делает вид, что его ненавидит. Что отец – отдельно, а он не имеет к нему никакого отношения. Когда заходит речь об отце, Жора сплевывает и называет его «мерин мохнорылый». Или так: «Мой отец, которому уже давно место на виселице».
Жора – рыхлый малый с кожей, отливающей синевой, с подростковыми прыщами на лице и черными усиками старорежимного цирюльника. Он изо всех сил старается подчеркнуть свою принадлежность к уголовному миру, пересыпая речь словами, которые он, кажется, старательно заучил. Те, кто по-настоящему имеет уголовное прошлое, те, кто варит чифирь в туалете и носит на руках и теле соответствующие знаки отличия, Жору презирают и гонят от себя. Все попытки Жоры примкнуть к их миру были ими пресечены сразу. Жора был разоблачен моментально и унизительно несколькими простыми вопросами: где срок мотал, по какой статье и кто там был кумом? Жора с позором был выгнан из «чайной комнаты». Это мне рассказал один из татуированных. Жора с тех пор отыгрывается на рядовых пациентах, продолжающих хоть немного верить, что он – отпетый бандит.
Он кудряво и не без фантазии матерится. Никогда не ругнется обыкновенным «ё… твою мать», а непременно – «ё… твою в Дарданеллы мать» или же «ё… твою в крестовину», или еще «в решетину мать». Самое сильное у него (от чего он, кажется, испытывает истинное наслаждение, когда произносит), это – «ё… твою в царевну». Именно это соединение чего-то высокого и царского с земной слякотью чрезвычайно приятно для Жоры. К тому же «в крестовину» или «решетину» – непонятно и эротически бессмысленно, а вот «в царевну», – вполне определенно. Эти слова возбуждают онаниста Жору. Он онанирует, стараясь при этом попасться на глаза кому-нибудь из женской части общежития, отчего подвергается ругани и битью чем попало. Жора искренне думает, что алкогольных дам его публичная мастурбация тоже должна взволновать. Он недалек от правды, ибо здесь есть дамы, у которых мужчин не было давненько. Однако Жора никого тут не возбуждает. Может быть, кто-нибудь другой и вдохновил бы падших дам на опасный секс, но только не Жора. Жору никто не хочет: ни любить, ни дружить с ним. Он, кажется, очень остро чувствует свое одиночество, но бодрится, старательно играя роль крутого и веселого блатняги. Когда одна дама, однажды отвергшая Жору и исхлеставшая его полотенцем, впала в истерику, а медсестры никак не могли ее унять, подошел Жора. Ненавидя даму за то давнее пренебрежение к нему, он, стоя за спиной медсестер, тихо и интеллигентно посоветовал:
– А надо ей разок дать по ланитам, чтобы она ляжки обдристала.
– По чему дать? – изумились медсестры, не беря во внимание вторую часть предложения, близкую и понятную им.
– Ну по щекам, – смутился Жора от того, что вышел из своей роли… – по морде, в смысле… – и, вновь входя в образ, – по хлебальнику ей врезать!
– Да пошел ты! – вяло и привычно отозвались сестры.
А Жора у двери добавил:
– Шабером бы ей по шнифтам, падле. (Перевод может привести в ужас – «напильником по глазам».)