Юность Бабы-Яги
Шрифт:
Но вначале надо было пройти палубу, и Саша вел Виолетту через всю тусовку гордо и с некоторой долей тайного тщеславия. Саша в белом костюме с негласно коронованной королевой палубы шел, как лауреат, по звездной дорожке кинофестиваля. Тут было чем гордиться: Вета сейчас была необыкновенно хороша, и сознание того, что на нее все смотрят если не с восхищением, то с несомненным удовольствием, делало ее еще более влекущей, кокетливой, грациозной. Знакомый кинорежиссер, очень вежливо спросив разрешения у Саши, задержал Виолетту с неуместным сейчас деловым предложением – попробоваться в свой новый фильм. Саша вежливо отошел и ждал ее в конце палубы. Он видел, как она, улыбаясь, отрицательно покачала головой, попыталась уйти. Режиссер еще что-то темпераментно
Виолетта же хотела вновь почувствовать ту самую детскую тоску по романтическому приключению, да и по самому детству, которое сейчас должно уйти окончательно. Короче, – вызвать в себе чувство, соответствующее моменту. Ей удавалось это отчасти. Ведь всё должно быть красиво, а не абы как…
Вот так они стояли у края палубы на виду у всех, держась за руки и, словно приговоренные, которые в последний раз смотрят на солнце, впитывали глазами друг друга. Тут надо сказать, что Сашина интуиция тоже была не из худших, он почему-то знал, предчувствовал, что тривиального обмена телефонами и продолжения романа-романса в Москве не будет, что-то случится, что-то помешает, поэтому смотрел на нее тоже невесело, тоже будто прощаясь, хотя и с улыбкой. Грустная поэтика любви – это особенность нашего национального характера. Должны быть проблемы. У нас, даже если нет реальной проблемы – ее нужно выдумать. Тогда любовь воспылает особенно ярко.
– Красивая пара, – сказал кинорежиссер своей спутнице.
– Да, – отчего-то вздохнув, ответила та.
Гром оваций пассажиров и экипажа в финале этого микроспектакля. Ну, оваций не было, конечно, но внезапно притихшая палуба, глядящая на наших героев, свидетельствовала о том, что описываемый кадр людей зацепил, что все пока было благородно и правильно, что в создаваемом ими ноктюрне диссонанса не было. Повернувшись, Саша обнял Виолетту, и они медленно двинулись прочь с палубы, оставляя зрителей под легким наркозом увиденной красоты и недосягаемо высоких отношений.
Подошли к каюте. Саша, продолжая неотрывно глядеть на Вету, достал ключ из кармана белого пиджака. Ловкость и органичность этого жеста напоминала об артисте Бельмондо в таком же пиджаке, который всегда демонстрировал понты с непередаваемым изяществом. У Саши, однако, понтов и в мыслях не было. Просто-напросто все должно было продолжаться грациозно и пластично, а если бы он рылся по карманам в поисках этого самого ключа, это внесло бы в финальный аккорд лишнюю и даже смешную ноту. А смеяться в преддверии или во время такого серьезного действа, которое они собирались совершить, – это риск разрушить все к чертовой матери.
Что-то тем не менее все-таки помешало. Это «что-то» было неожиданным для обоих и довольно неприятным. Бывает, знаете ли, такой психический эффект или лучше – дефект у мужчин, и чаще всего у мужчин с ненормально тонкой душевной организацией, что когда они слишком хотят, слишком влюблены, слишком долго ждут и готовятся к предстоящему акту, да к тому же начинают вдруг опасаться, что у них не все получится как надо, что они опозорятся перед королевой своего воображения, – то у них ничего и не получается. Во всяком случае – в первый раз. Вот этой самой участи не избежал и наш герой.
Саша лежал на спине, с тоской и смущением глядя в потолок и не зная, что сказать, и что вообще говорят в таких случаях, так как у него такое случилось первый раз в жизни. И вот тут-то Виолетта обнаружила такой постельный талант и такт, который оказал бы
Что она дальше делала – описывать не будем, но все в конечном счете произошло. И неоднократно. И бурно, и нежно, неистово и врачующе, горячо и трепетно, предельно откровенно и трогательно наивно, – словом, по-всякому, а если обобщить, то благородно и красиво, как и хотелось. Ничто не было нарушено в этой музыке ночного города, стихов, россыпи звезд и недолгой, как вскрик, любви. Ну были, конечно, фразы, потом, уже у Виолетты-женщины, фразы сомнительные по части вкуса, похожие на штампы профессиональных жриц любви, когда им хочется добавить в отношения с клиентом долю лиризма (они видят, клиент такой, ему это надо) – ну, например: «Ты хочешь растворить меня в себе?» или «Хочешь раствориться во мне? Я сделаю это сейчас, хочешь?».
– Сейчас пока нет, – отшучивался Саша.
– Ты лжешь, лжешь, ты хочешь!
То ли Виолетта что-то подобное видела и слышала в кино, то ли где-то читала и повторяла эту избитую пошлость, но так очаровательно и искренне, что она пошлостью не казалась. К тому же не будем забывать, что героине – неполных 16, что все для нее впервые, и что для её лет такая вдохновенная имитация чувств, в которые она сама почти верила в эти часы, – редкость. Поэтому мелкие вкусовые проколы – простительны.
Она ничего не передумала. Все было действительно здорово, но и только. Она, конечно, запомнит мотив спетого романса, но петь его всю жизнь не собирается. Прилипшая мелодия, пусть даже красивая, становится неинтересной. Песенку пора менять. Впереди главная цель – Герасим Петрович. И самолет уже через три часа. И Виолетта постояла, одевшись, над спящим уставшим и счастливым Шурцом, улыбнулась и, открыв лежащий на тумбочке блокнот, написала на чистой странице несколько слов. С нелишним колоритом милой драмы. (Кстати, почему «мелодрама»? Гораздо правильнее было бы «мило-драма». Драма, но милая такая, не травмирующая.) Слова располагались по всем законам жанра в нижеследующем порядке: «Спасибо. Я тебя никогда не забуду. Прощай». Потом, подумав, она красиво начертила P. S., затем капнула на страницу навернувшейся слезой (для чего пришлось послюнявить палец и слегка размазать буквы) и приписала: «Тут есть место для тех самых стихов обо мне и о нас, я прочту их в каком-нибудь журнале и сразу пойму, что ты меня не забыл». Затем быстро вышла и осторожно, чтобы не разбудить очарованного Поэта, прикрыла за собой дверь каюты.
На палубе уже никого не было. Лишь в дальнем углу сидели буквально засыпающий Петя и откровенно скучающая Анжелика. Они разговаривали. Только разговаривали, причем было очевидно, что беседа умирала. Никого Петя сегодня не попробовал, никому доступ к телам солистов знаменитой группы не дал, не успел, устал. Заниматься Анжеликой уже сил не было. И ее не опробовал, несмотря на то что какое-то время думал даже, что влюблен, и хотел отомстить… Шутка Гарри Абаева обрела под утро свой подлинный статус – шутка, да и только, но Петя так устал и опьянел, что ему было уже все равно. Он побыл директором-распорядителем трех десятков женских тел несколько часов, такого у него никогда не было и вряд ли будет, и он тоже запомнит это на всю жизнь.