Юность Бабы-Яги
Шрифт:
– Куда он еще-то тебя кусал, покажи, – потребовала Виолетта.
– Да всюду кусал, сволочь, – и Лена показывала следы от неровных зубов даже на ягодицах.
– Да он тебя практически ел! – ахнула Виолетта. – И как же ты терпела? – повторила она вопрос.
– Терпела, – рассудительно ответила Лена, – потому что на фоне бедности развивается жадность.
Такой, почти философский постулат в устах Лены прозвучал так же удивительно, как если бы заговорила макака-резус, но Лена погасила изумление подруги, сказав, что эту фразу ей подарил не кто иной, как все тот же клиент-людоед. Наутро, неспешно одеваясь, застегивая ширинку и степенно упрекая ее же (!) в непристойной по его мнению терпеливости, он сказал:
– Все вы, русские бабы, такие. Терпите все, что с
– А у тебя были еще русские? – не нашла ничего лучшего, чем искренне удивиться Лена.
На этом уровне по-английски она уже научилась объясняться. Фразы типа «иметь русскую бабу» она могла понимать, а стоимость ночи в цифровом эквиваленте она уже могла произнести. Слово «терпеть» голландец объяснил мимикой и жестами, показав, как терпят за деньги русские бабы, скрестив руки на груди и состряпав на морде дебильно-равнодушную гримасу.
– А наши, holland women, голландские женщины, – с гордостью за свою нацию объяснял он, – уже давно бы, – и тут он опять показал на себе, что, мол, оттолкнули бы, даже ударили (и он шлепнул себя по щеке) или потребовали за такие дополнительные услуги еще 500. – Или так, – он опять шлепнул себя по морде, – или так, – он показал пальцами характерный международный жест. – More money, for it, you understand? Больше денег за это, поняла?
Лена поняла, но опять поздно. Слово «stupid», то бишь «дура», сказанное напоследок голландцем, не дошло, к счастью, до ее сознания.
Что поделаешь, надо было лечиться, деньги на врача Вета, конечно, даст, но с одним условием, что та бросит свое опасное для жизни занятие. Даст, поскольку жалеет свою взбалмошную, нелепую, глупую подругу, но ведь она – единственная здесь подруга, и без нее совсем было бы тоскливо. Вета в Москве никогда не вникала даже в слово «ностальгия», никогда не понимала, как это можно тосковать по кислой клюкве и пыльной смородине, когда рядом бесконечные ананасы, манго и шампанское, но недавно с удивлением стала осознавать, что, оказывается, можно.
Клюква – клюквой, однако жизнь в Бельгии следовало продолжать и своей цели, иначе говоря, крупного улова, все ж таки добиться. А для этого надо было как-то продлевать просроченные визы – что для нее, что для Лены. И надо было продлевать без благодетеля Барда, который ничего с визами так и не сделал, и теперь только того и ждал, чтобы его попросили, и тогда вопрос о женитьбе опять немедленно возникнет. А пока Вета – нелегал, вместе с Леной, свалившейся ей на шею. Правда, есть карточка – право на работу, единственный документ, который ей с Леной Бард достал. А достал потому, что все-таки ждал окончания испытательного срока для Веты, о котором они договорились. Без такой карточки вообще существовать в Бельгии нельзя. А так пока можно было жить. Но хотя бы попытаться продлить визы в обход Бардовского внимания было необходимо, месяц истекал, и скоро надо будет давать Барду окончательный ответ: выходит за него Вета замуж или нет. И если нет, то они обе окажутся в жутком положении – без денег, без планов, без жилья и без всякой помощи. Тогда свидание с Родиной-смородиной окажется неизбежным и близким. А они пока еще не настолько соскучились, хилые импульсы ностальгии не в счет… Надо было что-то предпринимать…
Саша
Вскоре к их столику в ресторане подошел поляк и, обращаясь к Даше, надменно произнес: «Пани, прошу до танцу».
Даша не менее надменно смерила пана с ног до головы взглядом, в котором при желании можно было бы прочесть пренебрежение ко всей польской нации, и, лениво помахивая влево-вправо соломинкой от коктейля, ответила: «Я не танцую».
Поляк поклонился и отошел. Но на этом его притязания не кончились. Он дождался следующего музыкального номера в исполнении стандартного ансамбля, состоящего из двух исполнителей – синтезатора и певца, и подошел снова.
Требовательно взглянув в Дашины пустые глаза, он опять произнес все ту же фразу, вполне понятную и по-русски:
«Пани, прошу до танцу». Но Даша сделала вид, что не расслышала: она ведь уже один раз ему отказала, а он снова пристает.
– Че
Дарек, будучи по национальности тоже отнюдь не эфиопом, а все тем же поляком, а значит, будучи равноценно оскорбленным, сидел с белым лицом и остекленевшей полуулыбкой. После Дашиной реплики можно было уже навсегда забыть о светских манерах в обращении с женщиной, как с дамой. Но Дарек, понимая всю политическую недальновидность русской стороны в лице Даши, все-таки из последних сил пытался сохранить лояльность к обоим участникам переговорного процесса. Сделав знак Даше, чтобы она помолчала хоть несколько секунд, он стал торопливо объяснять соотечественнику, что девушки, мол, из России, только что приехали, устали с дороги, и пусть он извинит Дашу за неизбежный после трудного пути нервный срыв. Но теперь приглашающий и оскорбленный пан принципиально желал получить сатисфакцию в виде танца, и он упрямо и уже с угрозой повторил свое «Пани, прошу до танцу» – и протянул руку в сторону Даши.
Вот тут можно было еще остановить цепную реакцию скандала, все бы кончилось миром, если бы Даша осознала свою дипломатическую ошибку и чуть-чуть уступила, станцевала бы один (всего лишь один!) танец с представителем сопредельной территории, но осознать что бы то ни было Даше было всегда непросто, бестактность или напротив – такт никогда не входили в палитру Дашиных отношений с окружающим миром, и она молчала, глядя то в суровое лицо оскорбленного шляхтича, то на его протянутую ладонь. Напряжение росло. Белый Дарек незаметно подтолкнул ногой под столом упрямую Дашу: мол, сходи, потанцуй, дура, чего тебе стоит… Но Даша не привыкла склонять свою гордую фотомодельную головку перед всяким иностранцем. «Прошу», – еще раз настойчиво произнес поляк. И тут Даша положила в его протянутую ладонь соломинку от коктейля и, обольстительно улыбаясь, раздельно произнесла:
– Ща-а-з! Только шнурки поглажу! Козлина польская, – добавила она и отвернулась.
Тут и жаждущий танца пан побелел, как и Дарек, и медленно переспросил:
– Што ты казауа, курва?
– Да пошел ты… – ласково сказала Даша, не поворачиваясь.
Тут следует отметить, что поляки, в том числе и этот, по-русски понимали все, только принципиально не говорили. В этом, знаете ли, тоже был элемент политической воли нации, долгие годы угнетаемой «старшим братом» – или лучше сестрой – Россией. Своего рода реванш за унизительное рабство в рамках Варшавского договора. Но ни про этот договор, ни про Ивана Сусанина, ни про подавление польского восстания в эпоху Пушкина и Адама Мицкевича, что послужило причиной размолвки между двумя великими поэтами, ни даже про Вайду и Цыбульского, ни про Польшу вообще Даша не знала ни-че-го, и поэтому совсем не понимала, что, даже не танцуя, наступила на самую больную польскую мозоль. Если бы ей объяснили хоть что-нибудь из школьной программы, то в лучшем случае Даша ответила бы: – А че? Че я такого сказала?
Про шнурки, скрытую за ними издевку и тем более «козлину польскую» пан понял все. Прямой конфликт стал неизбежен. Нота протеста польской стороны не была услышала русской. И тут поляк пренебрег всеобщим правилом – вычеркивать русский язык из обихода – и ответил вполне по-русски, без акцента и даже в рифму:
– Шнурки, говоришь? Ну так гладь, блядь! – и опрокинул их стол вместе со всем, что на нем стояло.
Девушки вскочили, отряхивая мокрые и испачканные кофточки. Мгновенно позади поляка нарисовались еще пятеро представителей задетой за живое польской шляхты. Дарек пытался как-то спасти безнадежно омраченную ситуацию, сбивчиво и торопливо объясняя соотечественникам что-то про выставку, про девушек, про то – кто девушки и кто он сам, что он только что приехал из Парижа, только для того, чтобы провести тут вернисаж русского текстиля, и т. д. и т. д. Какой там вернисаж, какой текстиль! Дело уже зашло так далеко, что процесс стал необратимым. Едва упомянув Париж, Дарек получил прямой удар в лицо и больше не поднимался.