Юность Барона. Потери

Константинов Андрей Дмитриевич

– О чем?

– О возрасте. И поделом! Не нужно было пить столько вина.

– Брось, это всего лишь сухое. Тем более мы с тобой еще даже бутылки не осилили… Да, и что Сева?

– Он к тому времени тоже очень сильно изменился и внешне, и… внутренне. В общем, с этого момента он снова стал часто бывать у нас. Жизнь резко переменилась, и теперь уже Сева помогал нам, чем мог: продуктами, дровами, деньгами. В ту пору его очень высоко ценили как инженера. Не то что теперь…

– Что-то изменилось? А почему?

– Да неважно. Но тогда

помнишь ведь, какое было время? Сплошь разруха. Нужно было практически с нуля восстанавливать все железнодорожное хозяйство.

– Помню, – кивнул Кудрявцев. – А что твой отец? Мне казалось, специалисты такого уровня и профиля были нарасхват? Многие ведь уехали, сбежали от советской власти.

– И тем не менее вплоть до своей кончины папа оставался безработным. Дядя Степан считает, роковую роль сыграл тот факт, что юнкера и офицеры училища, среди которых были и ученики папы, участвовали в юнкерском восстании. Даже штаб восставших располагался в стенах училища.

– Странно, я никогда не слышал об этом.

– К осени 1917 года в училище находилось около сотни юнкеров-новобранцев. 24 октября всех их направили к Зимнему дворцу, но мальчишки отказались защищать его.

– Молодцы! Правильные парняги!

– Да, вот только пять дней спустя, 29-го, они же приняли участие в восстании, имевшем целью подавить большевистский переворот.

– Что значит «переворот»? – нахмурился Кудрявцев. – Революцию!

– Извини, я оговорилась. Просто папа всегда считал, что… Впрочем, это неважно… Помнишь гениальную песню Вертинского? «Я не знаю, зачем и кому это нужно?» Она ведь и про этих мальчишек тоже.

– Если честно, я Вертинского и все его упадничество того… не шибко.

– А кого из поэтов ты… «шибко»?

– Есенина. Маяковского люблю. Блока.

– А Блок, по-твоему, не упаднический?

– Нет, конечно. «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!» Где ж тут?

– Ну это совсем поздняя его вещь. А вот когда он только начинал… Ты даже представить не можешь, Володя, сколько в России людей сошло с ума или покончило с собой под впечатлением стихов Блока.

Елена задумалась, вспоминая, и с неподдельной грустью процитировала:

…У нас не хватит здравых силК борьбе со злом, повсюду сущим,И все уйдем за край могилБез счастья в прошлом и в грядущем.

– Надо же! Это что, его?

– Да.

– Хм… А вот нас в школе, в Петрозаводске, учили…

– Я догадываюсь. Но меня, по счастью, учили не в школе.

Кудрявцев хотел было пошутить по поводу последней фразы, но, подняв глаза на Елену, осекся и поспешил уйти от скользкой «культурной» темы. Дабы более не демонстрировать своей дремучести.

– А в каком году умер твой отец?

– В 1923-м.

– А от чего? Вроде не такой и старый был?

– Формально

от туберкулеза. Хотя порой мне кажется, что к тому времени папа смертельно устал и просто не захотел жить дальше, – голос Елены надломился. – А после его смерти дела пошли еще хуже. Соседи написали кляузу, что мы втроем живем в пяти комнатах, тогда как сознательные граждане ютятся по съемным углам. У нас отобрали две комнаты, грозились отобрать еще. И тогда Сева прописался к нам – как бы по линии уплотнения. Ну а потом… В общем, он сделал мне предложение.

Какое-то время они молчали, каждый о своем.

А затем распираемый чувствами Кудрявцев взглянул на спутницу и, заранее покраснев, попросил:

– Лена, можно вопрос?

– Разумеется.

– Скажи: ты вышла за Всеволода по любви или просто потому, что…

– А тебе не кажется, что с твоей стороны это бестактно?

– Кажется. Но тем не менее?

Теперь настал черед заалеть и Елене: она смутилась, заговорила сбивчиво, взволнованно:

– Сева – он… Он очень хороший человек. И отец тоже хороший. И… А еще… он настоящий Мужчина. И вообще…

– Понятно.

– Что тебе понятно? Я… я его очень уважаю. Да-да, уважаю! Что ты на меня так смотришь?

– Первый раз с таким сталкиваюсь.

– С чем?!

– Ты, когда сердишься, становишься еще красивее. А у обычных людей, как правило, наоборот.

Елена только теперь заметила, что нервно трет пальцами свои пылающие от волнения щеки:

– Вы… ты невыносимый человек, Володя!

– Неправда. Ради любимых и дорогих мне людей я готов вынести очень многое.

– Пожалуйста, давай прекратим этот дурацкий разговор? – почти умоляюще попросила Елена. – Налей-ка мне лучше еще вина. Только немножечко.

– Слушаюсь и повинуюсь, – кивнул Кудрявцев, берясь за бутылку…

* * *

По счастью, за оставшееся время тет-а-тета им удалось погасить обоюдное напряжение, возникшее после столь эмоционального зачина разговора.

Так что, когда они добрели по тихой улочке Рубинштейна до арки, ведущей во двор Алексеевых, и, не сговариваясь, притормозили, именно Елена первая доверительно протянула Кудрявцеву мягкую ладошку, одновременно направив на него полные бирюзы глазища.

Посмотрела ТАК, прекрасно понимая убойную силу подобного прямого взгляда.

– Вот мы и пришли. Спасибо, что проводил. И вообще – за вечер. Признаться, забыла, когда последний раз была в ресторане.

– И тебе спасибо. За экскурсию. И тоже – «вообще за вечер». Извини, если что не так. Обещаю, буду работать над собой.

– Всё так. Не надо… работать.

Она попыталась высвободить ладонь, однако Владимир удержал ее:

– Лена. Я хочу тебе сказать…

– Тссс! Ничего не нужно говорить. Иначе…

– Иначе что?

– Иначе ты всё испортишь.

– Когда мы теперь увидимся? – с надеждой спросил Кудрявцев, нехотя отпуская тепло ее ладони.