Юность гения

Агишев Одельша Александрович

— В будущем месяце?! — ремесленник был уже на коленях и целовал край халата Хусейна. — Я успею ее вернуть, о аллах!

Хусейн снова отшатнулся. Толпа шумела. Ремесленник плакал.

— Нет, все-таки он ненормальный, — покачал головой Махмуд.

— Я успею! Я успею! — напевал ремесленник, вприпрыжку выходя со двора. — Дивитесь, мусульмане, он возвращает мне жену с помощью лунного затмения!

Быстроглазый, тихо улыбающийся человек придвинулся к Хусейну:

— Помоги мне, как ты помог этому влюбленному безумцу,

и, может быть, когда-то я отвечу тебе тем же.

— Извольте, — кивнул Хусейн. — В чем ваше дело?

Быстроглазый вздохнул с улыбкой:

— Надо возвращать долг, а не хочется.

— Почему?

— Очень уж обидно, — доверительно объяснял быстроглазый. — Сели мы играть в кости, и вначале мне все время везло. Как кину — ду-шеш, как кину — ду-шеш. И вдруг…

— Остановитесь, — перебил Хусейн. — Я ничем не смогу вам помочь.

— Почему?

— Давать советы по таким делам мне не разрешает мое звание, мой учитель Натили.

— И наш папа, — вставил Махмуд.

— И наш папа, — повторил Хусейн.

Помолчали.

— Ну что же, — все так же вскользь улыбнулся быстроглазый. — Ты не помог мне и, может быть, когда-то я отвечу тебе тем же.

Он отошел и словно его и не было.

— Простите, факих, умоляю, простите! — послышался знакомый голос, и перед айва-ном вновь возник ремесленник. — А вы не могли ошибиться в расчетах, нет?!

— Да что вы! — снисходительно усмехнулся Махмуд. — Это Хусейн ибн-Сино! Он никогда не ошибается.

— Да продлит аллах его дни и годы! Да будет свет над его головой! И сила во всех органах! — восторженно вопил ремесленник.

Хусейна обступили со всех сторон остальные просители, но он вдруг сам обратился к одинокой фигурке, скромно стоявшей в самом дальнем углу и неотрывно, тихо, застенчиво следившей за ним.

— Подойдите, сестрица. Не стесняйтесь.

Все притихли. Она медленно, осторожно приблизилась к Хусейну.

Это была девушка, вернее, совсем еще девочка лет тринадцати — невысокая, тоненькая и очень тихая. Узкий серебряный браслет, длинное платье, платочек на голове, отрешенные глаза.

— С чем вы пришли ко мне, сестра?

— С сомнениями, — не сразу ответила она.

— В чем они?

— Говорят, я совершила великий грех.

— Какой?

— Я… сочиняла газели.

— Правда? — просиял Хусейн. — В каком стиле?

— В стиле устода ал-Джафара…

— Рудаки, — улыбнулся Хусейн.

— Рудаки.

— Прочтите хоть одну.

— Но это грех.

Хусейн перестал улыбаться.

— Кто так сказал? — спросил он.

— Наш мулла, мой отец и братья.

— Вы поверили им?

— Я… не знаю, — не сразу ответила она. — Они говорили со мной три дня… И после этого все оборвалось. Строчек больше нет… Ни одной, — помолчав, она продолжала: — Жизнь стала такой пустой, как бессонница. Я услышала о вас и пришла. Вы что-нибудь скажете

мне?

— Да, — кивнул он, глядя ей в глаза. — Я хочу дать вам совет.

— Какой?

— Оставьте газели.

— Оставить газели?! — отшатнулась она, как от удара.

— Да. Оставьте, — он чуть наклонился к ней. — Попробуйте рубаи в два бейта. Помните? — Он прочитал негромко, нараспев:

Подобен этот мир бегущему ручью. Как птица, радуйся живому бытию. Подобен облаку и ветру мир неверный. Так будь что будет! Пой, как птица, песнь свою!

Попробуйте. У вас обязательно получится. — Он улыбнулся.

Она долго молчала, глядя в его глаза, потом вдруг наклонилась и поцеловала ему руку.

— Ну вот еще, — он даже скривился от неловкости.

Она уже уходила, ускоряя шаги, легко, улыбаясь тихонько, словно, прислушиваясь к чему-то внутри себя, может быть, к вернувшимся строчкам.

— Разойдитесь! Дайте пройти! — забегали, расталкивая просителей, слуги в полосатых халатах. — Прибыл ал-Вахаб из Биикета! Знаменитый философ! Схоласт! Метафизик! Ал-Вахаб, наследник Аристотеля!

Воцарилась тишина. Слуги благоговейно выстроились в два ряда. Полный любопытства и недоумения Хусейн поднялся со своего места. Даже Махмуд перестал ковырять в носу.

— Да склонятся головы! Идет светильник разума, гроза мудрецов, опора наук ал-Вахаб ибн-Кучкар из Бинкета!

После этого возгласа, произнесенного старшим из слуг, во дворике величественно возник странный человек. Он был высок, тощ, носат и мрачен. На нем был ярко-желтый халат, непомерно высокая чалма. Человек оглядел всех и мрачно спросил:

— Кто из вас факих ал-Хусейн, о вы, двуногие?

— Это я, — несколько оробев, отозвался Хусейн.

— Ты шутишь, ребенок?

— Да нет, это правда он! — испуганно поклялся Махмуд. — Вот его тайласан, а вот грамота верховного кадия!

— Пусть будет так. Говорят, — он повернулся к Хусейну, — что кроме адата, шариата, богословия, ты изрядно разумеешь в геометрии и этике?

— Говорят, почтенный ал-Вахаб, — несмело отозвался Хусейн.

— Еще говорят, что ты и в философию заглядывал не раз?

— Говорят, уважаемый ибн-Кучкар.

— И даже метафизики коснулся?

— Коснулся, таксыр.

— Тогда ты, конечно, слышал обо мне?

Хусейн растерялся:

— Да знаете… нет. Не приходилось.

Ответ этот навел на Вахаба глубокую скорбь. Он утомленно прикрыл глаза рукой.

— Ну вот, — проговорил он с горечью. — Едешь за тысячи фарсахов, чтобы поговорить с ученым человеком, а встречаешь обыкновенного мальчишку, едва научившегося читать.

Хусейна это замечание подавило.