Юность гения

Агишев Одельша Александрович

— Позвольте спросить, ваше величество, в чем она, — побледнев, проговорил Хусейн.

— В твоем поклоне. — Нух ибн-Мансур чуть возвысил голос. — Пока этой землей правим мы, Саманиды, ни один поэт, ни один ученый да не падет на колени ни перед кем. — Он пристально смотрел на Хусейна. — Ты хорошо понял меня?

— Да, ваше величество.

— Помни это. Прощай. — кивнул эмир.

— Прощайте, ваше величество, — склонил голову Хусейн.

— Вот так-то лучше, господин ученый, — проследив за его поклоном, сказал Пух ибн-Мансур

и пошел дальше. Свита двинулась за ним.

Хусейн долго смотрел ему вслед, не заметив, как человек из свиты подошел к торговцу книгами и что-то шепнул ему на ухо.

— Что? — забормотал, запричитал враз ошалевший торговец. — О, аллах, какое счастье, какая удача! Да продлятся наши дни, да пошлет вам бог самого лучшего на земле! Господи, радость, радость какая!

Он бормотал, растерянно улыбаясь и быстро-быстро складывая книги в большой хурджин.

Хусейн услышал его только тогда, когда хурджин оказался перед ним.

— Что это? — удивился Хусейн.

— Вам, вам, — причитал торговец. — Это все вам, все мои книги…

— Да, но…

— Уплачено! Уплачено за все! Наш эмир дарит вам все мои книги! — У торговца тряслись руки. — Он заплатил по самой высокой цене! Все, все ваше! Факих, дорогой мой факих, я просто поверить не могу!

— Мы, кажется, опоздали к вечернему намазу, — говорил эмир Нух сановнику из свиты. — Но это не беда. Одна такая встреча стоит для меня десятка намазов.

— И это говорит сам эмир бухарский, — закачал головой пожилой бородач в синей чалме, стоявший в базарной толпе. — О великий халиф, знал бы ты об этом!

— Великий халиф с божьей помощью знает не только об этом, — негромко отозвался вдруг неприметный дервиш, стоявший сбоку. — Слышны, слышны ему жалобы истинных мусульман. Но одними вздохами да жалобами святой вере не поможешь.

— Разумные слова, — присматриваясь к дервишу, осторожно ответил бородач.

— От самого Махмуда Газневи посланы эти слова, — глядя в сторону, проговорил дервиш. — И эти, и еще другие.

— Молись за меня, — бородач сунул в руку дервиша золотом. — И помни, мой дом всегда открыт для сынов божьих и святых слов.

А Хусейн, улыбаясь, перебирал книги.

Он перебирал их и поздним вечером, уже ночью, дома, в их общей с Махмудом комнате, при свете масляного светильника. Просматривал, делал выписки, вчитывался жадно.

В комнате было полутемно, неровный, колеблющийся свет коптилки рисовал худое, напряженное лицо Хусейна, его огромный лоб, сосредоточенные, кажущиеся хмурыми глаза, нервные тонкие пальцы.

— Хусейн! — шепотом позвал, приподнявшись с постели, Махмуд.

— Чего тебе? — не поднимая головы, отозвался Хусейн.

— Опять ты не спишь?

— Я-то ладно, уже привык, — вздохнул и потянулся Хусейн. — А ты-то почему никак не заснешь?

— А я вот все думаю, — с глубокой, почти Хусейновой сосредоточенностью произнес Махмуд.

— О

чем?

— А все-таки что было раньше: яйцо или курица? А?

Месяц мухаремм 386-го года хиджры

Шестнадцатилетний Хусейн раздвинул руками плотную завесу камышовых стеблей и замер.

Прямо перед ним, в низкой многопалой развилке старого могучего тала сидела девушка. Вначале Хусейну показалось, что она просто задумалась, обхватив руками колени и прислонившись виском к толстой ветви. По глаза ее были закрыты. Она спала. Видно, засмотрелась на реку и задремала в тени.

Легкий, едва слышный ветер шел по тугаям. В камышовых зарослях сверкал под солнцем мутный, быстрый Мулиан, узкой лентой уходящий к городской стене Бухары.

Девушка спала. Сполз на плечи белый платочек, глянцевый черный локон упал со лба на чуть припухлые, вишневые, совсем еще детские губы.

Хусейн, не отрывая от нее глаз, шагнул к талу. Она не шелохнулась. Хусейн незаметно, почти неосознанно потянулся к ней, к ее губам.

Она медленно открыла глаза, секунду смотрела на него, лицо ее засветилось

— Вы мне снитесь или это правда? — тихо спросила она.

— Правда, — несколько удивленный проговорил он.

Она перевела взгляд на хурджин, набитый травой.

— Пахнет мятой, — она вздохнула и улыбнулась. — Значит, действительно правда.

Она поднялась, сошла на землю.

Какая-то влекущая, тихая женственность была в ней, — во всей этой вытянутой фигурке, в опущенных темных глазах.

— Вы… откуда-то знаете меня? — спросил он.

Она улыбнулась:

— Видела случайно. Вы собираете травы, да?

— Да.

— Чтобы вылечить отца?

— Вы и об этом знаете? — снова удивился Хусейн.

— Слышала случайно.

Они медленно пошли вдоль берега.

Хусейн, чтобы получше разглядеть ее лицо, совсем по-детски забежал с другого бока:

— Как вас зовут?

— Айана. — Она наклонилась, сорвала кустик травы, протянула Хусейну: — Моя бабушка называла эту траву игир и иногда заставляла меня жевать ее. Она вам годится?

Хусейн взял в руки кустик, качнул головой:

— Нет, сейчас она бесполезна. Ваша бабушка была права, но игир лучше всего рвать поздней весной, на заре. Потом он теряет силу.

— А эта? — Айана уже протягивала ему новый кустик.

— Гулхайра, — определил Хусейн. — Помогает при внутренних воспалениях или язвах. Но ее надо сушить особым способом.

— А вот эта?

— Дикий чай. Лечит почки. А вот и скорпионов глаз!

Хусейн присел, стал аккуратно вырывать с корнем низкую бледно-зеленую травку.

Айана подошла, стала помогать.

— Это то, что вам нужно?

— Да. Его применяют при одышке. Только рвите с корнем.

Он встал, перебирая в хурджине травы, и сразу словно забыл о спутнице.