Юность грозовая
Шрифт:
— Понятное дело, не в гости ехать.
— Ну и сам я гостей принимать не собираюсь, — начал вдруг горячиться Лукич. — У меня характер ни к черту, а они по рассказам — звери лютые. Не уживусь. Не понимает она бабьим умом.
Захар Петрович, стараясь перевести разговор в спокойное русло, начал говорить о намолотах зерна, но Лукич, разгадав его намерение, усмехнулся:
— Смотрю на тебя и вижу: самого изглодали думки, только вида не подаешь. Пойду искать Мишатку, пора запрягать.
7
Однажды за ужином Холодов,
— Война войной, а желудок свое требует.
— А как же, — поспешно подхватила хозяйка, вытирая лицо передником. — Без хлебушка и сыт не будешь. Испокон веков заведено: на зиму запасайся. Ведь вот суслик и тот в нору тащит.
— Суслик — тварь, а мы — люди, нам сам бог велит. Только на трудодень нынче надежда плохая, все зерно вывезут с токов, — рассуждал Холодов, нацелив единственный глаз на Таню. — Несладко придется нашему брату. Вот ты, Танюшка, работаешь на току, приносила бы в день, скажем, по два-три кило зерна. Глядишь, на зиму обеспечила бы себя хлебушком, да и платьице справила. Слава богу, уже в невесты выходишь.
Таня поперхнулась и опустила глаза. «Так вот чего они хотят от меня». Положив ложку, она тихонько спросила:
— Как же это… выходит, воровать?
— Все пойдет прахом, — сердито буркнул Холодов. — Или наши подожгут, или придет немец и все заберет. Куда ни кинь, все одно в проигрыше мы останемся.
— Господи, время-то какое, — шумно вздохнула хозяйка. — Велик ли грех? Идешь домой — насыпь в сумку, оно в закромочке будет. Вот Степка приспособился.
— Чего болтать, — грубо прервал жену Холодов. — Небось не маленькая, сумеет и без тебя придумать.
За столом замолчали. Тане больше не хотелось есть. Она с трудом дождалась конца ужина, встала и, убрав посуду, вышла во двор.
Нагретый за день воздух уже остывал, едва ощутимо тянуло прохладой с Тростянки. Синий полумрак густел, скрадывал очертания предметов.
Таня присела на ступеньку крыльца, устало опустив руки на колени. Было немножко боязно сидеть одной, прислушиваясь к непонятным шорохам ночи, но она не спешила возвращаться в дом: не могла прийти в себя от неприятного разговора за столом. «Как же быть? — спрашивала она себя. — Зачем они меня заставляют? Если люди узнают, что я таскаю зерно, тогда…»
Она не знала, как с ней поступят, узнав о воровстве, но почему-то твердо была убеждена, что Миша, Василек и другие ребята обязательно скажут что-нибудь обидное и будут обходить ее стороной.
— Сумерничаешь? — услышала Таня позади себя голос Холодова, собравшегося в ночное. — Пора бы спать, а то утром не добудишься на работу.
Подвинувшись, Таня молча пропустила его и брезгливо поморщилась, заметив шуршащий по земле кнут, похожий в темноте на черную гадюку.
Тревожные мысли не давали покоя Тане весь следующий день. Она работала, пряча от людей глаза, словно была виновата перед ними, и с минуты на минуту ждала: кто-то сейчас подойдет и начнет срамить ее.
А вечером, когда она вернулась домой, хозяйка встретила ее на пороге вопросительным взглядом. Отвернувшись, Таня сделала вид, что не понимает, чего от нее ждут.
Холодова не выдержала.
— Ты что ж, голубушка, решила зимой подыхать? Или думаешь наш кусок доедать? Слава богу, выросла, пора самой о себе думать.
Таня дрогнувшим голосом тихо пробормотала:
— Не могу я, не могу, тетя.
— Ишь ты, не могу! — вскипела хозяйка. — Ослепла, что ли? На земле творится такая неразбериха. Суд страшной свалился на головы людей, немногие спасутся от него. «Не могу». Подохнешь, как курица!
Всю ночь Таня проплакала, а наутро приехала на ток бледной, как будто перенесла тяжелую болезнь.
День прошел как во сне. Под вечер, дождавшись, когда все ушли домой, а сторож, дед Матвей, стал готовить себе ужин в полевом вагончике, она достала из-за пазухи холщовую сумочку и с минуту смотрела на нее, будто не знала, для чего эта вещь в ее руках. Рядом возвышался большой ворох отсортированного за день зерна. Таня опустила в пшеницу руку, и зерно потекло между пальцами теплой струйкой.
И в тот момент, когда она наклонилась, чтобы насыпать в сумку зерна, вспомнила вдруг, как еще в пятом классе один мальчишка украл у товарища альбом с разноцветными марками и как потом все с возмущением говорили об этом на пионерском сборе. «Нет, ни за что, не буду!» — прошептала она и, осмотревшись по сторонам, швырнула в жнивье пустую сумку.
Она легко вздохнула и не спеша направилась домой. «Если опять начнут заставлять, уйду от них, — твердо решила она. — Буду ночевать на току. Сейчас тепло, а там видно будет. Попрошусь к кому-нибудь на квартиру». Едва Таня переступила порог, хозяйка смерила ее недобрым взглядом, догадавшись, что она снова вернулась ни с чем.
— Весь день искала сумку, а потом вспомнила, что отдала ее тебе. Где она?
— Я потеряла ее, — глухо ответила Таня. — Где-то положила…
— Как потеряла? — Холодова всплеснула руками, потом с необычной проворностью подскочила к племяннице, схватила ее за рукав кофточки и, заглядывая в лицо, крикнула: — Врешь! Я же по глазам вижу, что врешь!
Таня вырвалась, испуганно попятилась к двери.
— И за что меня господь наказывает! — с отчаянием запричитала Холодова. — Последнее добро растаскивают! Воспитают же таких детей: ни богу свечка ни черту кочерга! Посмотрела бы на тебя покойница мать. Конечно, ей что: оставила чадо людям на муку… У других дети как дети, а тут… На шее висит да еще и разоряет.
— Не трожьте маму! — глотая слезы, крикнула Таня. — Вы, вы…
Она выбежала во двор и, прижавшись щекой к шершавой двери холодовского амбара, горько заплакала.
К ужину ее не пригласили. А утром Таня слышала, как тетка жаловалась возвратившемуся из ночного Холодову:
— Не токмо зерна, сумку не принесла. Говорит, потеряла. А сумка-то совсем новенькая. Как душа чуяла — не хотела давать ей. Степке приспособила похуже, думала: свой, обойдется. Вот еще послал бог на нашу шею.
Бросив у порога плащ, Холодов пригладил ладонью волосы, прошел к столу и как-то суетливо перекрестился. Жена подала ломоть хлеба и поставила перед ним кружку молока. Он залпом осушил ее, достал засаленный кисет, закурил и строго промолвил: