Юность грозовая
Шрифт:
— Жарко? — участливо спросил Захар Петрович, кивнув на притихший телефон.
— Еще не то может быть. — мрачно проговорил Курганов. — На фронте дела разворачиваются ни к черту. Под Харьковом наши не устояли.
— Неужели до нас докатится?
— Всяко может случиться. Глянув на дверь и убедившись, что она плотно закрыта, Курганов откровенно признался:
— Устал я, Захар Петрович. Иной раз думаю: не хватит сил. Сам посуди: почти всех мужиков проводили на войну. Кто остался в станице? Дети, бабы да мы, старики. А ты хомуты отправил в третью бригаду? — неожиданно спросил
До сих пор Захар Петрович никогда не слышал от Курганова жалобы на усталость. Ему всегда казалось, что этому человеку с медвежьей силой, поднявшему однажды опрокинувшийся воз сена, никогда не бывает трудно. «Уж если сказал он, значит, ему и правда нелегко», — глядя на потемневшее лицо председателя, думал Захар Петрович.
— Да, тяжеленько тебе приходится. А хомуты отправил, утром отправил.
Они закурили, помолчали. Захар Петрович, подвинувшись ближе к столу, заговорил:
— Ты, Егорыч, жалуешься, что с подвозкой не управляешься. Так вот: ребята просятся послать их. Пусть испробуют силенку. А пас с Лукичом пошли им на подмогу. Получится юношеско-стариковская бригадка.
— Ты уже и название придумал? — добродушно засмеялся Курганов и, стряхнув со стола пепел цигарки, продолжал: — У тебя, Петрович, и без того работы невпроворот: упряжь-то у нас ерундовая, а теперь на уборке и совсем будет огнем гореть. А с Лукича чего спросишь? Ну, сторожить еще можно поставить.
Захар Петрович недовольно крякнул, насупился, суетливо полез в карман за кисетом.
— Ты вот что, Егорыч. За меня не волнуйся. Сбруя будет в порядке, — Захар Петрович все еще строго смотрел на председателя. — Заберу в поле свою мастерскую и при нужде на месте буду чинить. А Лукича тоже не обижай — идет помогать с душой. Это понимать нужно! А ты — в сторожа! Или думаешь, что тебе пришлют здоровых мужиков? Гляди, чтоб последних не забрали! По теперешней жизни хлебец вот как нужен. — он провел черной от смолы ладонью по горлу. — Надеяться не на что.
— Сдаюсь, Петрович! — Курганов поднял вверх жилистые руки. — Беру свои слова назад.
Степке Холодову не хотелось отставать от товарищей. Когда отец собрался в ночное, он несмело сказал:
— Батя, а батя, ребята пошли в поле. Может, и мне с ними?
Холодов посмотрел на сына долгим взглядом, словно не верил тому, что услышал, и задумался. Степка, как провинившийся, потупился. Но отец, даже не повысив голоса, спокойно проговорил:
— Оно конечно, без дела болтаться не резон, не такое нынче время. Моего напарника Курганов забрал на жатку, а мне обещал дать помощника. Вот и будешь работать со мной. Одному трудно. — Он покосился на Таню, перематывающую возле стола пряжу. — Да оно так и способнее для нас: когда и не пойдешь в ночное, все одно трудодни запишут.
Степка слушал его без всякого интереса. Отец, угадав его желание, недовольно бросил:
— Не всем же на уборке быть, кому-то и скот пасти нужно. Иль ты думаешь, что там игрушки?
— Дядя, а мне можно на ток, зерно сортировать? — спросила Таня.
Холодов вопросительно посмотрел на вошедшую со двора жену. Та кивнула головой.
— Иди, коль охота, —
Таня впервые с благодарностью посмотрела на Холодова и счастливо улыбнулась.
6
Большой пушистый кот выгнул спину, потянулся и прыгнул с подоконника, зацепив стоявший на полу пустой горшок. Он с грохотом покатился к двери. Кот с испугу махнул на кровать, прямо на спящего Мишу.
— Разорвало б тебя, проклятый! — сердито крикнул Миша, и кот отлетел на середину комнаты.
В окна струился бледный свет. «Проспал, — подумал Миша и стал быстро одеваться. — Хорошо, хоть кот разбудил. А где же мать?»
Приоткрыв дверь на кухню, увидел ее возле печки.
— Не опоздал я, мама? — спросил он, разглядывая ее озаренное пламенем лицо.
— Да ведь только светает, — ответила она, обкладывая чугун кусками кизяков. — Умывайся и садись завтракать.
Елизавета Степановна поставила на стол дымящуюся горячим паром картошку. Принесла из погреба холодный, сразу же вспотевший в комнате горшок молока.
Пока Миша, обжигаясь картошкой, ел, мать положила ему в сумку кусок хлеба и несколько малосольных огурцов.
— До обеда перекусишь, день, как год! — настояла она, когда Миша попытался было отказаться от харчей.
По дороге Мишу догнал Василек. Размахивая новым ременным кнутом, он сразу же объявил, что Федя с отцом уже ушел на общий двор и что Таня сегодня тоже будет работать на сортировке зерна.
— Откуда ты знаешь? — будто между прочим спросил Миша.
— А я вчера был у Холодовых, — простодушно ответил Василек и, показывая кнут, продолжал: — Выменял у Степки на увеличительное стекло. Просил у него на время — не дал.
— Зачем тебе потребовался кнут? — пожал плечами Миша, а сам в то же время подумал: «Зачастил что-то он к Холодовым. И Степка стал ему другом».
— А как же без него в поле? Чем же быков погонять?
Миша промолчал, а про себя подумал: «Выкрутился».
У ворот колхозного двора их встретил Федя. Сдерживая волнение, он сообщил, что женщины и девчата уже уехали на ток, что старшим на подвозке скошенной пшеницы будет Захар Петрович.
— Курганов хотел вас с Васильком еще куда-то послать, а отец ни в какую: пусть, говорит, вместе будут. — Федя при этом горделиво посмотрел на Захара Петровича, переставляющего с худосочным стариком Ловцовым колесо с председательского тарантаса на арбу.
Дед Лукич, с которым Мише предстояло работать, попыхивая самокруткой, наставлял:
— Ты, Мишатка, занозу, занозу обмени, будет выскакивать. Эдак мы быков порастеряем. Вот так. Теперь можно и в путь…
Они уселись в арбу и поехали. Отгоняя назойливых мух, быки беспокойно покачивали головами и безжалостно нахлестывали себе хвостами бока.
Миша думал о Тане. Ему не терпелось увидеть ее здесь, в поле. В холодовском доме, когда Миша приходил туда, она всегда держалась замкнуто и настороженно, разговаривала мало. Да и все время была занята какой-нибудь работой. Глядя на нее, Миша с трудом сдерживался, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость Холодовым.