Юность Куинджи
Шрифт:
На теле человека от ран остаются рубцы. Бедствия и потери народа не уходят из сердца. Дед Юрко тоже рано остался без отца и матери — они умерли во время переселения. Его горе слилось с невзгодами земляков, и волнение старика передавалось Архипу, и он не пропускал ни одного слова. А тот неизменно заканчивал долгую и печальную повесть одной и той же фразой:
— Посмотри, как бедно мы живем.
Дед Юрко судил о нужде по Карасевке. Она была предместьем Мариуполя, как и Мариам, или Марьино. Город застраивался по определенному плану, в нем селились более состоятельные
Чуть дальше, вдоль Кальмиуса и Кальчика, переселенцы из Карасу–Базара образовали Карасевку, из Феодосии — улицу Кефальскую, или, как называли греки, квартель Кефе, евпаторийцы — квартель Гезлеве. Здесь жили ремесленники, кузнецы, рыбаки.
В середине девятнадцатого века Мариуполь, или в произношении проезжих чумаков — Марнополе, стал обзаводиться табачными фабриками, кожевенными, войлочными, черепичными и кирпичными заводами, добротными жилыми домами.
На Базарной площади, откуда шел пологий спуск к морю, решили возвести церковь. Подряд на ее строительство взял предприимчивый мещанин Чабаненко.
К нему как-то пришел Спиридон Еменджи.
— Сидор Никифорович, возьми в наймы братишку, — попросил он.
— Сколько ему?
— Одиннадцатый пошел.
— Тю, сдурел! — недовольно произнес Чабаненко.
— Он умеет вести счет и пишет. К учителю Гарандже ходил.
— С этого бы и начинал. Грамотей, значит. Как его?
— Архип…
— Ладно. Присылай, не обижу.
На другой день Спиридон привел брата к подрядчику. Тот подошел к Архипу, положил на курчавую голову широкую куцепалую ладонь, неожиданно сдавил череп и повернул мальчика.
— Крепкий хлопчина, — сказал, ухмыльнувшись, Чабаненко. — Костистый… Будет конторским у меня. Записывать матерьял.
— Да поможет тебе бог, Сидор Никифорович, — заговорил Спиридон, — Архипка старательный…
— Ладно, — перебил Чабаненко. — Сам увижу.
На строительстве церкви в рабочих руках недостатка не было, к подрядчику шли плотники, печники, каменщики: из предместий — греки, из дальних сел — украинцы, даже были люди со Смоленщины и Орловщины. Одним Чабаненко отказывал, других нанимал. Архип сразу не мог понять, почему хозяин берет не всех. А потом заметил: у кого одежда поцелее и на ногах башмаки кожаные — с теми вел переговоры.
На работу Архипа будили с третьими петухами. Пока он бежал из Карасевки через широченный овраг в город, солнце успевало подняться из-за моря. Его низкие золотистые лучи заглядывали в окна мещан, просвечивали притихшие на зорьке фруктовые сады, ложились под ноги мальчишке. Эх, если бы иметь краску и бумагу! Нарисовал бы все это: голубую с искрящейся дорожкой морскую гладь, глазастое солнце, хатки на кручах…
Возле привезенных кирпичей Архип увидел Чабаненко и троих светлобородых, подстриженных «под горшок» незнакомцев. Через плечи у них перекинуты широкие ремни, на которых висят тяжелые, старые, выпачканные в краску
— Мы-то из Палеха… Можем роспись храму божьему того… Ишо по отделности… Возьмем иконостас, али алтарь какой… Можно ишо иконы… Энто мои помощники, — сказал он.
Из-за спины вышли напарники. Низко поклонились и картузами, что держали в руках, коснулись земли. Старик продолжил:
— В Суздали храмы обновляли… По этому делу в Киеве тожить того… Можем поладить с вашей милостью. Краски и лаки имеются. С собою, значится, — он погладил картузом ящик, — А доски с божьей помощью тута найдем, заготовим. А чего — и в Катеринославе достанем.
У Архипа загорелись глаза. «У них есть краски, — подумал он. — Попрошу». Решил, что непременно подружится с мастерами, будет приходить к ним, как только начнется роспись храма…
Чабаненко положил несколько кирпичей друг на дружку и сел на них, широко расставив короткие ноги в хромовых блестящих сапогах. На дворе был июль, но подрядчик не изменял своей привычке ходить в сапогах и в синем жилете, надетом поверх белой полотняной сорочки с закатанными рукавами.
Он почесал жирный подбородок, переходивший в короткую шею, лениво зевнул и перекрестил рот. Заговорил дискантом, никак не соответствовавшим его тучной фигуре:
— Сами видите — храм еще возводится. На целый сезон работы, — поднял к небу карие глаза под густыми сросшимися бровями, выгоревшими на солнце. Продолжил снова: — А там сезон на отделку потребуется, — он замолчал, потом оживился. — А палешане работали у меня.
Без вас мне — никуда. Только приходите через два сезона. Договоримся. За хорошее дело я плачу должно… Вот повидаюсь с екатеринославским архиереем, обговорю все. Без него нельзя. Он был на закладке храма божьего. Предупреждал: сам укажет, какие иконописные работы вести. Так-то, братцы.
Чабаненко говорил спокойно, однако Архипу казалось, что он кричит писклявым голосом и каждым словом бьет его по щекам. Они стали горячими–горячими. Снова не будет у него красок, не будет тех, кто умеет рисовать и у кого он так надеялся поучиться.
Палешане молча надели картузы и, обходя сваленный в кучу кирпич, направились в сторону моря. Чабаненко долго смотрел им вслед, а потом, словно опомнившись, крикнул:
— Эй, Архипка, где ты?
Мальчик вышел из-за кирпичей и остановился напротив подрядчика. Тот приказал:
— В сарае, в шкафу, возьми конторскую книгу. Вон, видишь, подводы с кирпичом идут. — Он вскинул куцую руку и толстым пальцем показал на крайний дом дальней улицы. Из-за него выезжали тяжело нагруженные подводы, — Записывай внимательно, сколько кирпича привезут. И красиво чтоб… Давай!
Архип кинулся бегом в сарай — подсобное помещение для рабочих. В нем они прятались от дождя, обедали. Здесь же стоял стол подрядчика и небольшой шкаф. В пристройке к сараю находилась кухня, где трапезничал один Чабаненко и куда разрешалось входить лишь Архипу.