Юность Пикассо в Париже
Шрифт:
– Нет, Пабло, только не эту, пожалуйста! Это одна из твоих лучших работ!
Но Пабло не обращал на Фернанду внимания.
– Если бы только я мог увидеть тут таких женщин… – шептал он себе.
Он писал женские тела смелыми мазками черной краски, пока стоящие обнаженные проститутки на картине не стали похожими на африканские статуэтки.
– Ты и в самом деле обезумел! – закричала Фернанда и схватила его за руку. – Пожалуйста, остановись!
– Ты не понимаешь, о чем говоришь. – Пабло сплюнул и оттолкнул Фернанду.
– Ты, сукин сын! Ты губишь месяцы работы, губишь
– Мне все равно, что они подумают. Отойди, или я вышвырну тебя отсюда!
– Ха! Может, я и сама уйду, так что не стоит беспокойства… Я больше не могу этого выносить. Я уже совсем тебя не понимаю, – всхлипывала Фернанда, выходя из комнаты.
Пабло равнодушно взглянул на нее через плечо и пробормотал:
– Это близко, я чувствую: что-то захватывающее, невероятное, непостижимое – что-то оригинальное, глубокое, что открывается не всякому…
Одним резким движением он отбросил кисть, потом палитру, запустил пальцы в испачканные краской волосы и смиренно отвернулся от холста, словно побитый. Сколько времени он не мылся, не ел, не брился?
Его одежда была пропитана краской и потом, волосы были грязны, лицо густо покрывала щетина. Может быть, Фернанда права, нужно взять себя в руки? Он задумчиво опустил взгляд на медальон Кончиты.
– Я потерпел неудачу, малышка, – прошептал Пабло, и его глаза наполнились слезами. Затем он посмотрел на камин. Огонь почти погас, пальцы сводило от холода, а еще столько нужно было сделать. Пабло оглядел мрачную комнату и, ожидая увидеть Фернанду, подошел к двери в спальню. Он повернул ручку, однако дверь была заперта изнутри.
Пабло пожал плечами, надел свое серое пальто и шерстяную шапку и вышел на улицу нарубить дров.
Позднее, среди ночи, когда Пабло спал беспокойным сном около Фернанды, его разбудил вой ветра. Он, глубоко задумавшись, стал смотреть на звездное небо сквозь присыпанное снегом окно.
Чуть погодя он поднялся с кровати и подошел к окну. Глубокие сугробы сверкали под лунным светом. Пабло следил, как снежные хлопья разбиваются о раму окна.
На следующее утро он снова стал работать над картиной «Авиньонские девицы». Разозлившись на себя, он разбросал кисти по столу, опрокинул банки с красками.
– Всё! Хватит!
В гневе схватив ручное зеркальце, лежавшее рядом на столе, Пабло ударил по нему кулаком, и на пол посыпались осколки.
Фернанда подошла к нему и умоляющим голосом произнесла:
– Нельзя так работать, ты себя губишь!
Пабло, как обычно, не слушал ее: он жил своей жизнью, прислушиваясь к звучанию собственной совести. Вдруг он увидел что-то совершенно неожиданное. Наклонился и стал внимательно рассматривать сверкающие осколки разбитого зеркала, лежавшие на полу сотнями маленьких клинышек. Он увидел в них свое искаженное лицо, глядевшее бесчисленным множеством глаз.
Пабло выпрямился с видом человека, сделавшего
– Вот оно! Вот то, чего я так долго искал!
И тут же начал вставлять кусочки стекла обратно в раму от зеркала, играя с ними, меняя осколки местами.
Озабоченная, сбитая с толку Фернанда молча, сжав руки, наблюдала за Пабло.
Его лицо отражалось в осколках, преображаясь под разными углами зрения – то собираясь воедино, то распадаясь на отдельные самостоятельные части. Фернанда, стоя рядом с художником, наклонилась, чтобы лучше разглядеть, что он делает.
– Что ты пытаешься там увидеть? – спросила она.
– Смотри, смотри на себя в зеркало! – возбужденно смеялся Пабло. – Вот оно, недостающее звено между Матиссом и Сезанном! [27]
Фернанда сосредоточено смотрела на разбитое зеркало, и, когда ее странно искаженное, угловатое лицо засмеялось ей, она вдруг начала понимать, о чем речь.
– Я вижу, вижу! – закричала Фернанда. – Это будто сотни крошечных кубиков!
27
Это авторская интерпретация событий, призванная сделать читателя свидетелем зарождения кубизма ( прим. ред.).
Пабло собирал осколки и укладывал в раму, не отрывая от них глаз. Потом поставил холст с «Авиньонскими девицами» обратно на мольберт и с удвоенной силой начал работать.
Глава 31
Большая выставка
Париж, 1909 год
В загородном поместье Воллара недалеко от Парижа группа богатых, красиво одетых меценатов входила в величественный особняк XVII века.
Люди кружили по огромному выставочному залу, разглядывая работы Пабло, относящиеся к «голубому» и «розовому» периодам.
Воллар был занят беседой со старым другом, известным немецким маршаном. То был Даниэль-Генри Канвайлер, высокий худой мужчина лет шестидесяти со стальными голубыми глазами и седой бородкой.
Канвайлер, которого готовили к карьере финансиста, предпочел заниматься искусством и поселился в Париже, где открыл в 1907 году небольшую галерею. Его заинтересовали работы нескольких молодых художников, и вскоре уже он стал эксклюзивным агентом Жоржа Брака, Андре Дерена, Мориса де Вламинка, Фернана Леже и Хуана Гриса. Он также издавал много книг по искусству разных авторов, в том числе Гийома Аполлинера, Андре Мальро и Антонена Арто.
Воллар был явно взволнован. Он стоял за сценой и, выглядывая из-за длинных полотнищ задернутого занавеса из красного бархата, наблюдал за толпой гостей, которые рассаживались по местам.
– Амбруаз, – сказал Канвайлер, – я никогда не видел, чтобы вы так нервничали. В чем дело, дружище?
– Эта выставка или откроет передо мной большое будущее, или погубит меня. Пабло Пикассо заставил нас балансировать на зыбкой грани между абстракцией и фигуративностью. Некоторые из моих коллег боятся, что эту выставку объявят фарсом. А ведь на кону – будущее всего современного искусства.