Юность разбойника

Ондрейов Людо

— Спелые груши! — прошептал Палё.

Подкрались тихонько, осторожно, как тень. Попробовали. Замечательные груши!

— Я влезу на дерево, потрясу, — сказал Ергуш и мигом взобрался на грушу.

Самые лучшие висели на верхушке. Надо было залезть на верхнюю ветку, да осторожно, чтобы и сучка не обломить. Тряхнуть слабо, чтоб зеленые не упали… Еще немножко…

Скрипнула дверь в будке. Выбежала оттуда старая женщина с граблями.

— Идут! — закричал Палё — и давай бог ноги.

Ергуш ощутил, как каждая жилка его

налилась неведомой силой, от которой напряглись все его мышцы. Наверное, когда-то он был птицей, он знал это! И теперь в нем проснулась та, давняя, птица. Прыгнул, руки раскинул, полетел…

— Иисусе Христе! — испуганно закричала старая женщина.

Гоп! Ергуш пальцами коснулся мягкой земли, сел, вскочил, убежал.

— Убьешься, полоумный! — кричала вслед ему старуха.

Ергуш остановился у забора:

— Не сердитесь, тетушка! Я больше к вам лазить не буду.

И он исчез из глаз, перепрыгнув через забор.

За забором его ждал Палё — в ужасе и тревоге. Хвостик сидел рядом с ним.

— Прыгаешь, как дикий, — сказал Палё. — Я такого еще не видывал. А она нас в будке подкарауливала, старая карга! Надо спасаться.

Мальчики шмыгнули в кусты, собрали овец и коз. Хвостик сразу понял, что надо делать: он продирался сквозь кусты, лаял, сгонял стадо.

Двинулись дальше в гору.

Когда миновали Загробы, местность пошла ровнее. Здесь лежали поля под паром, отделенные друг от друга стеной высоких кустов.

— Тут пасти нельзя, — сказал Палё, — тут пасут сами хозяева.

Миновав пары, свернули на восток и приблизились к Студеной яме. Трава на каменистой почве росла скудная, овцы блеяли, разбегались, пастись не хотели. Солнце припекало, раскаленный воздух дрожал, колыхался над землей.

— Загоним овец к водопойным колодам, — предложил Палё. — Напьются и лягут. А мы тогда сбегаем к пастушьей хижине.

Овцы зачуяли воду, побежали в ложбину, к водопою. Опустив морды в воду, пили долго, не отрываясь. Козы мочили в колодах свои бородки, втягивали воду, делали большие глотки.

Потом стадо спустилось на дно ложбины, под тень ольх. Овцы опустили головы, сбились в кучу. Козы разлеглись поодиночке на расстоянии шага друг от друга; пережевывали жвачку, потряхивали бородками, сонно моргали.

— Пастушья хижина вон в той стороне, — показал Палё Стеранка. — Там бачуют^[12] мой собственный дядя, а они меня любят. Пойдем! Дядя нам жинчицы дадут.

Хвостика привязали к колоде кнутом Палё так, чтоб он мог и в холодке полежать и воды попить, если захочет. А к пастушьей хижине ему нельзя: перегрызется с тамошними собаками.

Палё еще раз окинул взглядом свое стадо и повел Ергуша из Студеной ямы.

Пастбища за Студеной ямой уже не принадлежали деревне. Они были собственностью богатого барина из города, у которого много овец и много кошар в разных местах. Трава здесь росла густая, и в темной зелени заметны были большие

светлые квадраты в тех местах, где раньше были кошары.

На поляне, под высокими кленами, стояла пастушья хижина, рядом с ней большой загон для овец — кошара.

— Овцы сейчас в кошаре: полдень, — сказал Палё Стеранка.

Выскочили собаки — три больших, лохматых пастушьих пса. С лаем бросились они навстречу мальчикам. Палё стал подзывать их по именам, ударяя себя по колену.

— Стань сзади меня, — сказал он Ергушу, — не то Моргош тебя схватит. Он злой — страсть.

Но Ергуш посмотрел на собак и залаял странным, прерывистым, горловым лаем. И случилось неожиданное: шерсть у собак на загривках взъерошилась, а сами они завыли жалобно, будто им угрожала смертельная опасность. Поджали они хвосты и наперегонки бросились обратно, к хижине. Когда же к хижине приблизились Ергуш и Палё, собаки убежали дальше, в поле.

— Что ты им сказал? — с таинственным видом спросил Палё. — Ты, оказывается, умеешь разговаривать по-собачьи; это не шутка!

Ергуш молчал, улыбался.

Из хижины вышел бача, брат отца Палё, дядя Стеранка. Это был здоровяк с черными усиками, щеки — как розы. Лицо улыбающееся, приветливое.

— Заходи, племяш, — сказал он. — Давненько ты не бывал.

— А это мой лучший товарищ, — представил Палё Ергуша, положив ему руку на плечо.

— Садитесь в холодок. — И бача провел их в хижину.

Набрал ковшом жинчицы, подал ребятам, стал смотреть, как пьют. Нравилось ему, с какой жадностью они это делают.

— Может, еще налить?

— Спасибо, хватит.

Мальчики стали разглядывать закопченный потолок хижины, постель бачи на нарах. У очага — колода со всаженным в нее топором. Вымытые медные котлы, подойники и ковши на развилистых еловых сучьях. Горшки, половники — все пропахло дымом.

Под потолком — двустволка. Бача сказал, что она заряжена. А на потолочине — странное дело! — дятел в голубом кафтанчике. Такой же, как тот, который живет на старой сливе в лапинском саду. Дятел посматривал на мальчиков, вертелся, стучал клювом в балку.

— Это наш Удалец, — сказал бача. — Он ручной.

Бача отрезал кусок сыра, положил на ладонь:

— На-ка, драчун!

Дятел слетел с потолочины, сел на ладонь, зачуркал, зациркал прерывисто. Дятел — птица-заика.

— Любит подраться, — рассказывал бача. — Стоит прилететь другому дятлу вон на те клены — сейчас же летит сражаться. Ревнивый. Боится, что и другие тут поселятся.

Мальчики спросили, давно ли дятел живет тут.

— Прилетел весной, — ответил бача. — За ним ястреб гнался, дятел и шасть от него в дверь. Осмотрел, простучал все уголки. Я лежу, будто и внимания не обращаю. Улетел. А потом вернулся. Вот теперь сидит у меня на шее. Иной раз улетает в лес, да всегда возвращается. Храбрец на удивленье, драться для него — первое дело. Вон как его поклевали!