Юность разбойника
Шрифт:
— Ергуш, ты откуда тут взялся?! — Палё подбежал, стиснул ему руку.
— Ходил коня напоить да тебя искал. А тебя нет и нет!
Рассказал, как приехали с Томашем окучивать картошку.
А Томаш, ленивый как пень, все ел да ел, пока Эржа не убежала…
Палё хохотал, подпрыгивал, подбрасывал шляпу.
— Ты иди на Ямки, — сказал он. — Я стадо наверх отгоню, а потом вернусь. Через час буду там. С богом!
Ергуш пошел вниз, ведя Пейко за недоуздок. Шел и размышлял о дружбе. Странно как. Вот Матё Клещ-Горячка, несчастный
А вот с пастушонком Палё совсем другое дело. Смотришь на него, смотришь, а он — на тебя. И ничего не говоришь, а хорошо тебе. Так хорошо, как в раю…
На Ямках еще никого не было. Ергуш пустил коня пастись, но сначала обтер его пучком травы. Шерсть у Пейко слиплась от пота.
К полудню явился Томаш на кобыле, угрюмый и злой. Ноги свисали у него по бокам лошади, сам он сутулился, а кобыла вся прогнулась под его тяжестью, тяжело дышала.
— Там и была, стерва, в конюшне своей, — грубо пробормотал Томаш, кулаком замахнулся на Эржу; она дернулась, голову вскинула.
Быстро запрягли лошадей в плуг, начали окучивать. Ергуш погонял, Томаш шел за плугом.
Прошел мимо с овцами Палё, помахал Ергушу. Увидел — занят приятель делом, скрылся за пригорком. Не хотел мешать.
Солнце близилось к вершинам, когда появилась крестная с корзинкой на спине. Сгорбившись, с трудом взбиралась она в гору. Принесла им две большие миски картофельных оладий, хлеба, сала и полный кувшин кислого молока. Томаш сейчас же пустил лошадей на траву; даже от плуга не отпряг — так спешил есть.
— Ну, каково работается? — с улыбкой спросила крестная.
— Хорошо! — ответил Ергуш, загребая оладьи деревянной ложкой.
Томаш глянул на него исподлобья — будто кулак показал.
О выходке Эржи ни слова не было сказано.
НА ПАСТБИЩЕ
Крестная принесла маме муки и сала.
— Ты парня-то пришли, — сказала она, — он нам поможет. Работать научится…
Ергуша не было дома. На рассвете ушел с Хвостиком — гнать Рогачку в стадо. С тех пор не возвращался.
— И не знаю, где его носит, — жаловалась мама. — Совсем от дома отбился.
А Ергуш, обутый в старые башмаки, отправился вместе с Палё Стеранкой в горы. Взял с собой Хвостика — пусть побегает. Будет скотину заворачивать.
Травы стало мало, овцы давали меньше молока — доили их теперь только утром и вечером. Поэтому они оставались на пастбище целый день. Палё нес в рукаве обед — хлеб да сало. Всю еду он предложил Ергушу; как бы тот не проголодался, а сам-то он обойдется. Ергуш поблагодарил, не принял.
— Коли мы уже вдвоем, — сказал Палё, — то можно пойти на Загробы. Один-то я бы не справился, овцы разбегутся. А там хорошее пастбище,
Погнали стадо не через Ямки, а напрямик, по крутым Межам, что над кладбищем. Дорога вела вдоль длинного, узкого сада. Выше поднималась округлая вершина Загробов — в густой шубе орешника, кизила и грабов. Крутая вершина, неприступная. Там, под кустами, растет чернушка и высокая, по колено, трава.
Овцы и козы разбрелись по кустарнику; не блеяли, голоса не подавали, недосуг был: не пастбище, а пир настоящий. Хвостик бродил где-то возле них.
— Время есть, можно передохнуть, — сказал Палё, когда они поднялись до того места, где кончался сад.
Сели в холодок под дощатым забором. За забором что-то хрустело, шуршало. Заглянули в щелку — а в саду заяц, большой, длинноухий! Угощался одуванчиками, чахлым клевером, ушами поводил.
— Лови! Держи! — изо всей силы закричал Палё.
Перескочили забор, погнались за зайцем, а тот шмыгнул через сад — только его и видели: ушел на Загробы.
В саду — никого. Таинственная тишина. Холодок щекочет спину, слух и зрение обострились. Приятное беспокойство охватывает. Надо молчать, переговариваться знаками. Двигаться бесшумно, как тень.
Деревья старые, корявые. Мохом поросли, лишайником. Одни уже высохли, в других дупла. На яблоне, склонившейся с откоса, чернеет дыра. На высоте трех метров. Края у дыры чистые, отшлифованные. Что бы в ней могло такое быть?
— Может, птицы там? — шепнул Палё Стеранка. — Если дупло чистое, без паутины, то в нем могут жить птицы…
Он пошел по стволу яблони, как по тропинке: ствол-то совсем наклонился, вбок торчит. Лег Палё на живот, приложил ухо к дыре. Послушал, посмотрел, и вдруг краска сбежала с его лица — так он испугался.
— Змея! — испуганно крикнул он, соскальзывая вниз.
Пошел Ергуш. Лег, прислушался, пригляделся. Сунул руку в дупло…
— Что ты делаешь! — еле выговорил Палё. — Ужалит!
Ергуш, улыбаясь, вытащил руку, а в руке у него коричнево-пепельная странная птица. Вертит головой, смотрит на Ергуша испуганно, как будто хочет сказать: «Нет, не по мне это…»
— Вертишейка! — обрадовался Палё. — Вот шельма! Шипит, как змея!
Осмотрели птицу, погладили, выпустили. Заглянули в дупло — в темноте белеют пять яичек.
— Уйдем. Может, вернется, — посоветовал Палё.
Ушли в конец сада, легли под забор, не спуская глаз с дупла на яблоне. Вертишейка скоро прилетела, села около дупла, огляделась, голову повернула. Наверное, хотела шепнуть: «Нет их тут, нет их тут…» Нырнула в дыру.
— Не тронем ее, — сказал Ергуш. — А то гнездо бросит.
Посреди сада стояла деревянная будка. Что в ней может быть? Перед будкой — огород. Картошка, фасоль, капуста прозябали в тени деревьев. Над огородом склонилось под тяжестью плодов грушевое дерево. Желтые груши, продолговатые, как оселки, висели гроздьями. Самые зрелые попадали наземь.