Юность
Шрифт:
— Честное слово?
— Честное слово.
— Я повторил.
— Зачем повторил?
— Почему нет до сих пор. А впрочем, не все ли равно.
— Как знать.
— Боря, Боря, пойдем в Сосновое. Ты будешь со мной сидеть рядом, я в обиду тебя не дам. Ты такой скучненький. Ты такой миленький, — Верочкина ручка гладит русые волосы Бориса и лоб широкий и ласковый.
— Вера?
— Боря.
— Вера!
— Боря.
— Я не пойду никуда, никуда.
— А если я попрошу?
— Нет, не проси. Когда вечерний?
— Дачный?
— Нет,
— «При» или «от».
— «При», «При».
— Ты же вчера ходил на вокзал в девять. А больше нет. Ночной есть, но тот ненастоящий. Ах, да, я забыл. Как это не настоящий. Ну, он не такой, как девятичасовой, с ним никто не приезжает.
— Ты ждешь, Борик, кого-то?
— Жду.
— И?
— И не дождусь.
— Ах ты, мой маленький. Ну, пойдем в Сосновое.
— Сначала пойду к «При».
— Будет поздно. Да. И ты?
— Не пойду.
Лес, лес, все лес, но вот, наконец, это озеро, как чаша раскрытая. Кто-то уже восторгается, преждевременно, радостно.
— Где будем есть?
— Вы уже о еде думаете, Вера Арнольдовна?!
— Я не виновата, что мой желудок хорошо варит, я не страдаю…
— Вера, Вера! — Боря съежился и угас как-то сразу. Пусть не лезет, я его терпеть не могу.
— За что?
— За все.
— Карл Константинович, почему вы с моей сестрой не ладите?
— Должно быть потому, что она не похожа на вас.
— То есть?
— Вы понимаете?
— Нет.
— Будем говорить о другом. Вы не находите, что воздух здесь особенно приятный, такой жизнедающий.
— Нет, нет, ничего не…
— Боря! Боря! Тебя ищут.
— Кто?
— Зинаида Константиновна, Мирра и все.
— Иду. Идемте, Карл Константинович!
— Я так не люблю общества.
— Что же приходится.
Приближалась ночь. Наверху, как на синем кафтане золотые пуговицы, загорались звезды. Воздух был прохладный и какой-то особенно ощущаемый. С разных сторон раздавались голоса разбросанной компании. У Бори были на глазах слезы и в груди кололо.
Я несчастный, несчастный. И не в первый раз это. Полюблю и напрасно огорчаюсь. А может быть? Нет, надежды мало. Кто-то запел. Голос приятный, успокаивающий.
— Я не знала о ваших талантах, — голос Верин немного насмешливый.
— Поживите здесь, узнаете еще больше.
— С меня и этого довольно.
Деревья шепчутся, точно знают тайну Бориного сердца.
Вот бы руку эту длинную, цепкую пожать и поцеловать можно. Только где она теперь? Боже! И вдруг упал на траву мокрую. Милый, мой Боженька, милый, прости, это не грех ведь, сделай так, чтобы скорее я увидел. Скажи Боже, Боженька, прости, или это не хорошо совсем, но я плачу.
— Где ты пропал?
— Я не пропал. А что?
— Ищут тебя, Боря, уже возвращаются. Ты что тут делал?
— Подожди, пройдемся немного, Верочка, и тогда уж пойдем к ним.
— Хорошо.
— Вера, Вера, дай твою рученьку
Прежде всего, надо узнать, что я хочу. И не волноваться. Вот так. Сесть в кресло мягкое. Однако оно порвано изрядно. Надо сказать, чтобы обили. Будет хорошо зеленым или темно-синим. Мне приятно, когда мои руки в руках Леши. Немного странно звучит. Может быть. Не знаю. Дальше что? Он смотрит мне в глаза. Улыбается. Что-нибудь знает или нет? И мне хорошо. Жутко даже. Это не грех, не минус, но дальше, дальше что? Почему он не приехал? Почему обманул?
Вечер прохладный. Дома пусты. Все гуляют. Вера только что вышла. Звала с собой. Она хорошая, но поймет ли? Да и надо ли ей знать? Карл Константинович странный такой. Будто знает о чем-то, и тайну бережет чью-то. Но он суровый, а Леша скверный, но милый…
— Вы куда?
— Так, пройтись.
— Идемте вместе.
— Хорошо.
— Вы, вероятно, меня старика не любите? Такой хмурый я, не подхожу к молодежи, а люблю ее. Вот Коля, если был сын мой жив, иначе было бы все.
— Вы говорите, что в снегу был, весь в красном, и грудь и все красное, красное. А глаза закрыты? Глаза?
— Нет потом, закрывали уже.
— А было много народу на похоронах?
— Нет, кому ж было идти. Товарищи, да так, кое-кто. Холодно было. Зима такая. Бога ради, не смотрите так. Ну, совсем как он, Коля, вот теперь нет, совсем уж не то, переменилось.
— Вам это показалось. Вам это показалось.
Если обдумать внимательно — это может показаться нехорошим. И все скажут — мерзость. Ярлычки всегда готовы. Кто-то темно-серый с добрыми глазами и белой бородой, чересчур большой для обыкновенного, приклеивает записочки к баночкам и выставляет на витрину. Приходят все, все, кто ходить еще может. Зрячие читают: То-то, то-то. Незрячие слушают. И вот — хорошо. Или — отвратительно. Но то ли на самом деле? Или все это вздор. Самооправдание.
В соседней комнате Верины руки уверенно бьют по клавишам. За окном пусто, солнечно. Прохожих нет. Почему это ужасно, а то нет? И опять на колени: «Боженька! Боженька»!
В танцевальной зале кружатся пары. Все больше в белом: светлые, легкие платья и белые кителя с пуговицами золотом.
— Карл Константинович, почему вы как каменный танцуете?
— Я, Вера Арнольдовна, вообще не люблю танцевать и делаю это только…
— Милость молодежи?
— Нет, не милость, но…
— Ах, довольно…
— Вера, что ты пристаешь к Карлу Константиновичу?
Верины глаза сжимаются:
— Борик, не сердись.
Ушла, не оглядываясь.
— Странная девушка. Не может простить, что я не из «ухаживающих».
— Вы?
— Да, я.
— Странно. Я тоже. Но Верук меня любит.
— Вы — брат. Это другое дело. И потом вы… вы… — Карл Константинович берет Борину руку и целует.
— Карл Константинович! Карл Константинович! Не должны это, слышите? Никогда.
— Разве я ошибся?