Юность
Шрифт:
— Да. Да. Да. Конечно. Только носильщики разные. У меня уже есть.
И опять что-то острое колючее, обидное. «Я не хочу этого. Не хочу. — До боли сжал губы. — Но нет. От этого не уйти». И глаза невольно обращаются к нему. В ту сторону!
Красивое ясное лицо с серыми глазами. Только синяя рубаха облегает мускулистые руки и широкую спокойную грудь. Опустить бы голову на эту грудь, выплакаться и забыться. И все бы прошло. Все как рукой сняло бы.
— Борик, посторонитесь, мне не пройти.
Боря вздрогнул.
— Да. Так вы
— 117.
— 117. 117. Хорошо.
Это глупо. Ужасно глупо. Но в эту минуту кажется, что эти цифры — один, один и семь — магические, прекрасные.
Леша стоял рядом и в окно передавал свои вещи носильщику.
— Боря, у вас все готово?
— Все. Все. Идемте.
Длинный пасмурный дебаркадер. Все до боли знакомо. И снова желание, и снова мысли неотвязные. Хочется подойти ближе и прикоснуться к этим рукам, плечам. Боря закрывает глаза. Его толкают, наступают на ногу.
О, Боже, Боже, как это ужасно, как это мучительно. Вот девушка бледная, с синими глазами и плавными движениями. Красивая. Почему не к ней? Почему не к ней это чувство? Было бы чудо. Было бы счастье.
Вот она остановила свой взгляд на нем. Это ясно. Углы губ чуть-чуть улыбаются. В глазах — смешинки. Почему она безразлична, до муки, до ужаса безразлична. Если бы… Если бы… Можно было бы подойти, подойти к ней и сказать что-нибудь, вроде: «Ваше лицо мне знакомо». Или: «Я вас где-то встречал». И знакомство состоялось бы. Возможно — была бы любовь, счастье.
А здесь? Один идет впереди, ничего не понимая, другой рядом (№ 117), он не сможет понять. Как это больно, как обидно. Хочется укусить до крови руки, взвизгнуть, крикнуть, обратить на себя внимание равнодушной механически двигающейся толпе! Закричать: «Помогите. Помогите. Я погибаю». И вдруг неожиданно, неожиданно для самого себя вскрикнул: «Пожар! Пожар»!
На секунду все замерли. И вдруг, точно огромный, сложный механизм, управляющий толпой, испортился. Вместо мирно двигающихся людей — крикливые, вспуганные, суетливые лица. Несколько человек кинулись в сторону, обратную от выхода и часть толпы кинулась за ними. Произошла давка, шум, крик женщин, возбужденные голоса мужчин и среди всего этого треск ломаемых вещей: корзин, чемоданов, сундуков. Многие бросили вещи и кинулись к выходу, другие — в обратную сторону. Борю сжали так, что он не мог повернуться. Среди общей паники, суматохи никто не узнал, что это он крикнул эти бессмысленные, волнующие слова: «Пожар. Пожар».
Да и он сам не сознавал, что это он крикнул. Он не понимал ничего, кроме того, что он вплотную прижат к своему носильщику, выронившему его вещи, что он не может пошевелиться. Запах кожи, пота и дешевого ситца и теплое дыхание красного, близкого рта заставило закрыть его глаза и предаться мучительному бесстыдному, но одурманивающему наслаждению. В состоянии полузабытья схожем с ощущением лунатика, двигавшегося бессознательно навстречу опасности, как бы желая отметить
Еще минута и настало отрезвление. Поняв мишурную опасность, толпа постепенно успокаивалась, стало свободнее, перед бледным лицом Бори, внезапно побелевшим, горели недоумевающие вопрошающие глаза носильщика. Секунда нерешительности промелькнула, и Боря, инстинктивно защищая себя от неприятного и обидного положения, продолжал симулировать испуг и нервное напряжение.
— Бога ради, помогите, защитите, я так боюсь огня. — Он взял руку носильщика и, обратив на него умоляющие глаза, шептал: — Пожар! Пожар! Вы слышите! Я так боюсь.
— Не бойтесь, ничего уже нет, это воришка какой-нибудь крикнул, чтобы, пользуясь суматохой вещи понахватывать.
Леша Траферетов оказался рядом.
— Не нервничайте. Вы бледны как бумага. Где ваши вещи? Носильщик, найди сейчас же, корзину с котомкою коричневой. Скорее на извозчика. Черт знает! Помяли вещи. Кретины!
— Кто там?
— Это я, Траферетов.
— Войдите, Леша.
На кровати, с какой-то примочкой на голове лежал Боря. В единственное окно продолговатой, заставленной какой-то мебелью и бесчисленными этажерками с книгами комнаты, заходящее солнце бросало тусклые красноватые лучи.
— Странная у вас комната! Точно мебельный магазин.
— Лень было искать. Я первую попавшуюся взял. Чисто. Спокойно. Это главное. А вы где?
— Я недалеко. У сестры, двоюродная. Пока. Потом буду искать комнату.
(Пауза.)
— Ну, как вы себя чувствуете?
— Голова болит. Не спал.
— Можно мне, как доктору вас осмотреть?
Боря сделал протестующий жест.
— О, нет, нет. Сейчас не могу. Я не принимал ванны еще.
— Ну, так что ж?
— Нет, неприятно грязным…
— Но ведь я доктор.
— Ах, нет, мне неприятно, если вы будете меня когда-нибудь вспоминать и в таком виде.
— Дайте одеколон?
— Вот там, на этажерке. Здесь не душно? Ну, ничего, побрызгайте.
— Ей-Богу, вы странный, какой то.
— Ну, хорошо, странный, я это знаю сам. И что же?
(Пауза.)
— Да нет, ничего, я так.
— Вы можете сесть около меня?
— Могу.
— Будете слушать?
— Буду.
— Я очень несчастный.
— Опять?
— Вам это наскучило?
— Нет, но вы внушаете себе это…
— Слушайте дальше. Я к вам расположен так, как ни к кому. Я вас люблю очень.
Леша наклонил голову.
— Тронут.
— И вот я вас прошу не бросать меня. Я знаю, я скучный, я странный.
— Боже! Боже!
— Нет, нет, я знаю. Вы сами же сказали.
— Да, но я не говорил, что с вами скучно, наоборот.
— Ну, все равно. А впрочем, я устал. Вы понимаете, я вас люблю. Дайте мне вашу руку. Вот так я буду ее держать. Хорошо? Вы никогда не писали стихи?