Юность
Шрифт:
— Вот и встретились!..
Сказала так просто и взглянула так ласково, словно ничего не случилось и всё было по старому.
— Я так давно искал…
— Что вы говорите там? — вмешалась Игнатович.
— Не верю! — сказала Зоя, и лицо ее вдруг потускнело и ресницы опустились и бросили тень под глазами.
— Чему не верите? — спросила Игнатович.
— Что Татьяна любила Евгения Онегина, — недовольно бросила Зоя и отвернулась, предоставив нас друг другу.
— Вот тебе раз! — с досадой заговорила Игнатович и, теребя меня
— Если бы она любила по-настоящему, то она простила бы Евгению его ошибку и ничто не удержало бы ее разорвать все путы!
Зоя вскинула на меня грустные глаза и проговорила:
— Пропала вера в эту любовь. Что прошло, то — невозвратно…
— Неужели и вы поступили бы так же? — спросила Игнатович.
— Да. Я только не призналась бы, что всё еще люблю его…
— Ну, наплевать на них! Идем погулять! — проговорила Игнатович и потянула меня за рукав.
— А вы, Зоя Сергеевна?
Зоя взглянула на меня и виноватым тоном ответила:
— Я не люблю толкаться… В другой антракт…
Я сказал глазами, что без нее не хочется, но пошел. И всё время Игнатович волочила меня под-руку и что-то говорила про любовь Татьяны и вообще про любовь, а я ничего не слышал и утвердительно поматывал головой, думая только о Зое и об ее загадочной фразе, брошенной мимоходом: «я не призналась бы, что всё еще люблю его»… Что это значит? Неужели… Нет, это было бы такое невероятное счастье, что я не смею о нем и думать…
— А, между нами говоря, этот Евгений просто хлыщ. Вы согласны?
— Я? да, да…
— Скажите, откуда взялась ваша фотография у Зои Сергеевны? Разве вы…
— Мы ведь знали друг друга давно…
— Хотите обменяться со мной карточками?
— Да, очень тронут.
Игнатович пожала мою руку локтем и повлекла из фойе.
— Мы замечтались: кажется, началось уже… Ах, мы мечтательны ужасно! — фальшиво протянула она и значительно взглянула в мои глаза.
Невыносимо. Только для тебя, Зоя, можно претерпевать эти испытания.
Опять рядом. Занавес еще не поднят, можно перекинуться словом.
— Как мы редко теперь видимся, Зоя Сергеевна!
— Да.
— Как я раскаиваюсь в том, что нет возврата к прошлому!
— Что ж делать!
— А вы?
— Простите, я не могу сейчас говорить об этом.
— Когда же, когда…
В этот момент взвился занавес, потух свет в зале, я наклонился к барьеру и, как к святыне, приложил свои губы к руке Зои. Она вся содрогнулась, сняла с барьера руку и вздохнула. Ничего не сказала. На сцене разочарованный Онегин уже читал нотации растерянной Татьяне, и вдруг мне показалось, что Онегин — это я, а Татьяна — Зоя. Об этом же, вероятно, думала и Зоя, потому что, когда кончилась эта картина, она обернулась в мою сторону и, печально покачав головой, сказала:
— Хорошо, что еще счел нужным объясниться лично! А то ведь мог ограничиться письмом с отказом от руки и сердца.
Я вскочил и стал расталкивать столпившуюся в дверях публику… Кто-то обиделся и сердитым басом произнес:
— У нас собственный полицеймейстер!..
— И собственный дурак! — бросил я на эту реплику и подал руку Зое.
— Я не хочу — в фойе. Пойдемте на лестницу, там свежее.
— Куда хотите, Зоя…
Стоим на лестнице: она — облокотясь на перила, я сбоку, не сводя с нее глаз. Так близко, близко… Как прежде! Хочу сказать, что я люблю ее сильнее прежнего, и не могу: что-то стоит между нами.
— Вы, Геннадий, сильно изменились… Вы что-то пережили и вообще какой-то другой… И я — тоже. Оба мы другие. Мне кажется, будто, мы только сейчас познакомились и не знаем, о чем говорить нам между собой…
— Да, Зоя… Я пережил много… Когда-нибудь я вам скажу… А теперь я тороплюсь сказать вам одно, главное…
— Не верю… Если бы вы знали, как я вам верила… и что вы сделали с моей верой в людей вообще!.. Впрочем, это становится похожим на оперу, которая идет на сцене… Бросим и никогда не будем к этому возвращаться. Теперь я хочу учиться, только учиться наукам…
Зоя вздохнула и опустила голову.
— Как хорошо вы говорите!.. Вы — оратор… Я до сих пор не могу опомниться от вашей речи на нашем вечере…
— Всё это не важно… Я невыносимо страдаю, Зоя, от ваших холодных слов.
— Вы — оратор… умеете делать свои слова горячими, а я… погасли мои слова от… ветра… Пора! Идем! Третий звонок…
— Постоим еще! Ради Бога!
— Вы не верите в Бога…
— Ну, ради… прошлого!..
— Не понимаю, Вас, Геннадий. Что вы: искренно, или так… между прочим?
— Вы меня глубоко оскорбляете… Я заставлю вас поверить мне, хотя бы это стоило мне…
Я не договорил и пошел прочь, покинув Зою. Я пошел в буфет и, взяв коньяку, присел к столику и стал пить рюмку за рюмкой, чтобы на что-то решиться, что-то сделать… Теперь ясно: прошлое — невозвратно и ничем его не вернешь. Не любит и не может любить… А я не могу. Я не хочу жить. Не хочу. Я хочу теперь только одного: заставить ее поверить моей честности, моей искренности и… в награду получить ее слезы над моей могилой. Да, больше у меня нет выхода.
В буфете было пусто. Буфетчик дремал за стойкой и не надоедали лакеи. Вдали Ленский пел свою предсмертную арию и музыка вторила ему и наполняла скорбью мою душу.
«Благословен и дня при-хо-од, бла-а-гослове-е-н и…»Да. Кончено! Завтра меня уже не будет. Мелькали мысли о старом доме, о старой матери, о Зое, стоящей около свежей могилы и рыдающей напрасными слезами… Что меня может остановить? Никто и ничто… Только она, сама Зоя… Вот если бы она пришла сюда и почувствовала, что случится этой ночью, если бы она сказала: я боюсь за тебя…