Юные годы медбрата Паровозова
Шрифт:
Я приложил палец к губам и прикрыл глаза. Рома послушался. Действительно, за последние полтора часа уже третий раз врачи прибегают. Через минуту Витя, закончив аускультацию, прошел со мной на кухню. В общем, он не сказал ничего нового, пневмония справа, но оснований для тревоги нет, антибиотики и желательно рентген. Но все равно стало легче.
Мы тогда поправились разом, все трое. У Лены и Ромы точно обошлось без последствий, а вот что касается меня – тут непонятно. Треснуться головой – это вам не шутки. А может, со временем какие способности
Так что сколько веревочке ни виться… Вот отказался год назад лечь в нейрохирургию, а все равно здесь очутился. Теперь в нашей палате на троих три черепно-мозговые травмы и три ретроградные амнезии. А рука только у одного меня не работает. И я в нашей палате – самый больной и несчастный в мире. Как Карлсон. За мной мои соседи-“черепки” даже ухаживают иногда, например ужин приносят. Я несколько раз сам пытался, пока однажды кашу на себя не опрокинул. Еще не приноровился как следует к новому, лучшему времени моей жизни.
Анальгин с димедролом
Наверное, так случалось у многих. Просыпаешься и, еще не успев открыть глаза, понимаешь: произошло что-то очень плохое. Иногда ЭТО остатки еще не растаявшего сна, тогда уже к обеду от тяжелого настроения не останется ни следа. Часто – последствие неприятного разговора или конфликта, произошедшего накануне. Тут самое лучшее, если, конечно, возможно, быстренько нормализовать ситуацию. Например, покаяться, извиниться или просто спокойно поговорить. Ну а можно ходить весь день с испорченным настроением. Все зависит от вкуса и темперамента.
Я проснулся с ощущением непоправимого горя. Когда не хочешь ничего, не хочешь открывать глаза, не хочешь вставать. А самое главное – не хочешь жить.
Я пропустил завтрак, пропустил обед. Не находил в себе сил принимать участие в разговорах соседей и традиционных наших карточных баталиях. Даже в реанимацию идти не хотелось. Только лежал, уткнувшись в стену, и думал. Мысли, как тяжелые холодные кирпичи, ухали куда-то, заполняя унылую пустоту. К вечеру казалось, что и места во мне не осталось от этих ледяных мыслей-булыжников.
Попробовал было читать, но с трудом понимал написанное, пробовал поговорить с Леной, но не говорилось. Это был первый вечер, который я провел в палате безо всяких шахмат и болтовни.
Наутро стало только хуже. Мне уже вообще все расхотелось, даже курить. Я лежал на койке с закрытыми глазами и ненавидел себя и всю свою жизнь. Это было единственное отчетливое чувство, зато какое! От моей ненависти даже воздух вокруг изменился, сделался серым, вязким и густым, как кисель. А все окружающее меня многообразие стало скучным и бесцветным, как партийные передачи по черно-белому телевизору.
А дни шли, тусклые, липкие, как паутина, в которой я беспомощно болтался, боясь пошевелиться, чтобы не увязнуть сильнее, а ненависть к себе сменилась тоской такой силы и безысходности, что я перестал даже разговаривать, единственное
Почти все время я проводил лежа на койке и только иногда с большим трудом вставал и выползал в коридор, где подолгу стоял в холле, как бычок в загончике, уткнувшись лбом в холодное стекло.
А тут еще сняли гипс. И стало совсем невмоготу. Лучше бы я этого не видел. Тоненькая, страшная, желтая ручка, чужая и неподвижная.
Мало того что не двигаются и совсем не чувствуют пальцы, так еще и вид какой-то уродский. “Обезьянья лапа” – именно так назывались в медицинской литературе внешние признаки травмы срединного нерва. Очень похоже на то, что сейчас представляла собой моя рука.
Мой лечащий врач даже несколько удивился, что я не радуюсь такому важному событию. Василий Андреевич был педантичным, аккуратным, спокойным доктором и человеком. С атрофированным чувством юмора, кстати. Однажды при нем рассказали анекдот.
“Десятого ноября восемьдесят шестого года на заводе АЗЛК случилось чрезвычайное происшествие. По недосмотру дежурной смены с конвейера вместо автомобиля “москвич” сошел автомобиль “мерседес-бенц”.
Все, конечно, начали ржать. Все, кроме Василия Андреевича Дозорова.
Тот сидел за столом в ординаторской и писал историю болезни. Он прервал на секунду запись и посмотрел в окно.
– А как это, интересно, могло произойти? – практически самого себя спросил Василий Андреевич. – Они что, детали перепутали?
Все притихли, но Василий Андреевич уже снова писал. А через минуту поднял голову и радостно объявил:
– Ну точно, детали перепутали! – и вздохнул с облегчением.
Но то, что именно он меня оперировал, было очень здорово. Дозоров, как сказали, сделал все ювелирно. Да и, кроме него, никто бы и не взялся нерв шить.
– Здесь у нас специалисты по травмам центральной нервной системы, – поведал мне тогда Женя Лапутин, – а у тебя, Моторов, травма периферической! С тобой тут, кроме Васи, никто бы и возиться не стал!
Но сейчас как-то было не до того, чтобы рассуждать на тему моего везенья. Я даже дежурных слов благодарности не произнес, а только вышел из перевязочной и в палату по стеночке побрел. Идти было тяжело, голова кружилась, как в ту мою первую ночь после наркоза. Да и вообще, все у меня не слава богу, вот и сердце не бьется, как у нормальных людей, а дрожит мелкой дрожью.
Я лежал в палате и смотрел в потолок.
Да что же за жизнь такая, мне двадцать три года, почти все мои ровесники уже институты закончили, делом занимаются, у них хорошее настроение, ясная и понятная картина впереди. А что у меня? Ничего. Я и раньше-то, кроме как стать массажистом, ничего путного не придумал, права была Суходольская, и когда тупым называла, и когда в парикмахеры идти советовала. А теперь и для этого занятия нет перспективы. Я вообще ничего не могу.