Юрий Долгорукий и византийская принцесса
Шрифт:
– Бог не велит объедаться, опиваться, – стиснув губы, Анания сухо кивнул Дулебу.
– Никогда бог не воспрещал человеку выпить и закусить, будь оно проклято! – захохотал Войтишич, обнимая теперь еще и игумена, подталкивая всех своих гостей к высокому каменному терему, который был бы, возможно, и вельми привлекательным, если бы не слишком узенькие окошки на обоих этажах, собственно, и не окошки, а щели – только из лука выстрелить во врага.
– Не обременяй себя, сам пойду, – уклонился от загребущей руки Войтишича игумен и пошел впереди, подергивая при каждом шаге головой.
– Игумен, мой родич, не переносит проклятий, – весело объяснил боярин. –
– Игумен прав, – заметил Дулеб. – Навряд ли следует ныне употреблять проклятия даже для присказки. Ведь на Киев и без того упало проклятие и свершилось…
– Свершилось? – Войтишич вводил своих гостей в огромную палату, где, освещенный толстыми свечами, сверкал драгоценной посудой пышно убранный стол. – А что свершилось в Киеве? Вот здесь и здесь садитесь, мои дорогие, ты, игумен, садись на своем месте. Все, что может быть достойно внимания, должно происходить здесь, за столом, с моими дорогими гостями, а в Киеве… в Киеве уже давно ничего не свершается. Когда-то было. Да только быльем поросло. Легко могу вспомнить множество славных событий, хотя и отдаленных на целые десятки лет, будь оно проклято! Но нынче не свершается ничего.
– Свершилось убийство, – сказал Дулеб. – Ужели не слышал, воевода? Убит князь Игорь.
– Убийство? – удивился Войтишич. – Какое убийство? Впервые слышу. Игумен, правда ли сие?
– Правда, – сказал Анания. – Великий грех содеяли киевляне.
– Будь оно все проклято, – замахал руками Войтишич, – я старый человек и ничего не хочу знать!
– Великий князь послал меня распутать темное дело убийства Игоря, промолвил Дулеб.
– Распутаешь, распутаешь, дорогой, хотя лекарю годилось бы печься о живых, а не о мертвых. Покойников пускай отправляет на тот свет наш игумен. А мне на старости лет лучше бы уж и не слышать о смерти, будь она проклята! Потому как, по правде говоря, множество смертей видел на своем веку я. Скажи, игумен!
Игумен молча склонил голову.
В этом наклоне головы следовало бы прочесть почтение к прошлым заслугам Войтишича, однако Дулеб был далек от подобных чувств, перед глазами у него возникла вдруг вся темная, отважная, часто преступная жизнь воеводы, который легко посылал когда-то на смерть самых близких, тех, кого еще вчера обнимал и целовал, предавал своих кормильцев, сменял князей, будто бездомный пес хозяев, жил без бога в душе, имея там только идола, идолом же тем был для себя сам.
Войтишич начинался с Мономаха. Пришел в Киев уже воеводой великого князя, утвердился в городе среди богатеев, у князя же причислялся к самым доверенным, ибо когда нужно было послать дружину с зятем Мономаха, ромейским царевичем Леоном Диогеном, супротив самого ромейского императора Алексея, то послан был Войтишич. С помощью половцев Войтишич взял несколько ромейских городов на Дунае и, быть может, пошел бы дальше, угрожая императору, но в Доростоле царевича Леона убили два подосланных императором сарацинских лучника. Словно в отместку за смерть Леона, Войтишич взял и разрушил еще множество ромейских городов на Дунае, количество разрушенных городов превышало количество дней, проведенных воеводой в походе, такой славы для Русской земли еще, кажется,
Служил Войтишич и Ярополку, брату Мстислава, но, своевременно почуяв, что сила не на стороне Мономаха, а в руках черниговского загребущего князя Всеволода Ольговича, перекинулся с дружиной к тому.
Когда после смерти Ярополка в Киеве засел Вячеслав Мономахович и Всеволод пришел из Чернигова, чтобы захватить себе великокняжеский стол, воеводой у него был Войтишич, и жег Копырев конец, выкуривал Вячеслава из Киева тоже Войтишич, потому что никто бы до этого не додумался, разве лишь такой злой и безжалостный половецкий хан, как Боняк шелудивый.
Менялись князья – Войтишич оставался. Покрывал широкой своей бородой все свои преступления и неправды, все коварства и измены, топил в широкой улыбке все темные дела, выплывал из самых бурных водоворотов, хоронил князей, боевых своих друзей, умирали вокруг него намного младшие его, а он жил и жил, долго, упорно, будто червь-древоточец.
Умирая, Всеволод добился, чтобы киевляне целовали крест брату его Игорю, целовал крест и тысяцкий Войтишич, а за спиной у нового князя уже сговорился с воеводами Глебом и Лазарем и послал гонцов в Переяслав к Изяславу Мстиславичу, призывая того в Киев. Когда Изяслав появился перед киевскими валами, Войтишич с полками переметнулся к новому князю, но, видно, уже устал он быть воеводой несколько десятков лет, поэтому при Изяславе отошел от дел, отдал князю всю видимую власть, оставив для себя независимость и чувство превосходства.
– Может, киевляне и согрешили, – сказал он на слова игумена Анании, я же не грешу больше, а ежели и грешу, то не по нужде, а только от тоски. Есть у меня девка вельми ядреная, могу дать тебе, игумен, на ночь или на две. Отведаешь, будь оно проклято?
– Когда я был в Царьграде, патриарх говорил мне, – не слушая разглагольствований Войтишича, торжественно начал было Анания, однако боярин не дал ему закончить.
– Я уже слыхал, а гостям моим расскажешь в другой раз, будь оно все проклято. Давайте же выпьем по чаре, ты же, игумен, раз уж не пьешь, можешь спеть нам тропарь, потому как тот, кто пьет вино, не услышит и тропаря, когда напьется!
Войтишич хлопнул в ладони, забегали вокруг стола служки, за трапезу принялись еще несколько молчаливых блюдолизов, в обязанность которых, видно, входило выслушивание похвальбы и разглагольствований Войтишича.
Привыкший к сдержанности и спокойствию Дулеб молча сидел рядом с боярами, Иваница поглядывал вокруг любопытным глазом, надеясь вынести из этого странного посещения хоть какую-нибудь пользу, ибо не верил, чтобы их позвали просто так, ради самой трапезы в этот, быть может самый богатый в Киеве, дом. Тут должно было что-то случиться, потому что всегда что-то происходит даже среди самых простых людей, у этого же боярина за спиной была жизнь столь же темная и запутанная, как волосы в его косматой бороде. Иваница готов был наплевать в свой собственный ковш с медом, если бы оказалось, что Войтишич пригласил их лишь для трапезничанья и они уедут отсюда, отведав яств и напитков, наслушавшись разглагольствований бояр, сами не промолвив ни слова.