Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Но произойдёт это потом. А сейчас Киев снова приветствовал Долгорукого, хотя теперь Юрий не входил в ворота босиком, а въезжал на буланой кобыле, одетый в золочёный панцирь: позади него двигалась дружина, вся в железе, а в другие ворота Киева уже изготовлялся въехать князь Владимирко.
Это был приземистый, квадратно-каменный человек, заросший золотистой взъерошенной бородой, с хитрыми, хищно-юркими глазами. Эти глаза мгновенно высмотрели все киевские богатства, пышноту Софии, золото и серебро Печерской обители, где князья молились для скрепления дружбы, высмотрели глаза Владимирка и золотоволосую княжну Ольгу, и галицкий
– Хороша невесточка для меня!
Когда же Юрий смолчал, Владимирко сказал уже напрямик:
– Отдай, княже, дочь свою за моего Ярослава!
– А вот мы спросим её самое, - обнял Долгорукий дочь.
– Слышишь, доченька?
– Не слышу!
– отрезала Ольга.
– Князь Володимир просит отдать тебя его сыну Ярославу.
Женщины всегда выражают высокое достоинство своей статью, не напоминая о собственных правах, ибо и так уверены, что природа наделила их правом высочайшим: дарить новую жизнь миру. Ольга, хотя ещё и далёкая от этой мысли, взбунтовалась от самой попытки позариться на её независимость, а следовательно и права.
– Не хочу!
– крикнула она.
Владимирко стал словно бы ещё приземистее, будто погружался в землю от обиды.
– Княже, - мрачно промолвил он, обращаясь к Юрию, - приличествует ли детям вмешиваться в такие высокие дела?
– Единственная дочь у меня осталась. Потому-то и спросил у неё. Но не сердись, княже. За высокую честь благодарен и я, и княжна Ольга.
– Никогда! Княже-отче, ты не сделаешь этого!
– зашептала Ольга. Ты… Я… Ежели так, то я… Скажу князю Ивану! Он не даст меня!
– Какой князь Иван?
– вспыхнул Владимирко.
– Берладник бездомный? Вельми огорчительно мне, княже…
Разговор этот, начавшийся так торжественно, чуть было не рассорил двух князей навсегда. Ольгу отослали, и уже без неё Долгорукий сговорился с Владимиркой о браке, но галицкий князь заявил, что он и его единственный сын, наследник Галицкого стола, должны быть уверены как в чистоте намерений, так и в телесной чистоте невесты, для чего из Галича вынуждены будут прислать старую опытную в таких делах жену, которая бы осуществила надлежащий осмотр молодой княжны.
После этого Владимирко отступил в свою землю, по дороге ограбив Юрьев город Мическ так, что мичане вынуждены были снимать серебряные серёжки из ушей своих жён, чтобы откупиться и спасти город от разрушения и поджогов.
А к почайнинской пристани уже подплывали лодьи из Константинополя, и с Красной передней, по мостику, устланному коврами, сходила белотелая, глазастая царевна, в шелках и парче, надушенная и мечтательная. Золотые купола церквей Киева, пёстрые толпы людские на берегу, вооружённая дружина, в сверкающих панцирях - всё радовало сердце Ирины; сходя в сопровождении Берладника и Дулеба с лодьи, царевна искала глазами того, к кому плыла так далеко, она хотела видеть мужа, который превосходил бы во всём князя Ивана, она растерянно металась глазами по лицам бородатым, усатым, безусым, искала среди всадников, среди тех, кто стоял впереди всех, угадывала по одежде, когда же шагнул к ней старый, длинношеий, худощавый человек, одетый в простую льняную сорочку, в белые порты и грубые сапоги, простоволосый, безоружный, без малейших признаков богатства, когда промолвил ей что-то по-гречески и когда поняла она, что это и есть великий князь киевский, её
Долгорукий побледнел. Встречая невесту не в пышных нарядах, а в нарочитой бедности, он хотел дать ей понять, чтобы она готова была, быть может, и к самому худшему в жизни, получилось же, что царевна подарила своему мужу ещё большую неожиданность: влюбилась в посла княжеского, а возможно, и изменяла по пути, бесстыдно выдавая теперь тайну перед всем Киевом.
Тяжёлые скитания последних месяцев, людская неблагодарность, мелочность и коварство - всё это сказалось на Долгоруком, он забыл о сдержанности, забыл о мудрости и рассудительности, коротко кивнул сыну Андрею:
– Убрать Берладника!
Ночью Берладника заковали в железо и тайком отправили в Суздаль. Невесту Долгорукий завёз на остров в недостроенный ещё Рай, там сыграли свадьбу с притчами Громилы, с песнями княжеского растаптывателя сапог, с ревением "Горько!", с роскошными подарками, с обжорством и возлияниями, с бесчинствами такими, что царевна наконец смирилась с утратой всего, что рисовалось в её воображении по дороге сюда, и когда муж повёл её на первое возлегание, то забыла даже, чтобы он читал ей из "Песни песней" Соломоновой, а опьянело пролепетала:
– Дам тебе сына, и не одного, потому что лоно моё благословил сам патриарх Феодот! Опоясна радостью… Опоясана…
И хотя Юрий был вдвое старше её, в страсти всё сравнялось.
Дулеб не был на свадьбе. Оставался в Киеве. Искал Иваницу - не нашёл, искал Ойку - не было. Никто ничего не знал. Стварник теребил свою бороду, смотрел через плечо Дулеба, не мог ничего сказать. Встретил Кузьму Емца. Почерневший, страшный, в отчаянии.
– Вместе будем искать, - сказал ему Дулеб.
– Где искать?
– простонал Кузьма и вдруг заплакал, словно малое дитя. Сквозь всхлипывания восклицал с ненавистью: - Подожгу! Сожгу Войтишича!.. Разметать бы это логово!.. Игумена удушил бы… Это они! Они! Всюду они… И нет спасения… Пойду на Дунай… Поведу берладников… Князя нашего нет!.. Сестры нет! Отца!.. Ничего нет!..
"А у меня что?" - хотел было спросить Дулеб, но промолчал.
Разве измеришь, чьё горе больше.
Кричко, которого нашёл на прежнем месте возле новой доменицы, кричал лекарю сквозь дым и огонь:
– Говорил тебе: не держись Горы! Там - одни несчастья. От князей, кроме горя, ничего не жди. Человек должен жить потребностями, а не надеяться на чужую ласку. Ждать можно лишь несчастья или смерти. Погибли твои все, а думаешь - только они? Каждый день исчезают в Киеве люди. Вон сын мой. Живой, а исчез. Нет его. Так и всё.
Дулеб молчал. Всё для него закончилось в этом городе. Казалось, всего достиг - и вот нет ничего. Жизнь потеряла цену, не имел прошлого, впереди - темень и пустота.
Всё же он собрался с силами, купил на Подольском торговище двух коней, передал на Ярославовом дворе грамотку для князя Юрия и выехал из Киева, покидая его, быть может, и навсегда.
В грамотке написал коротко: "Ухожу от тебя, княже. Не умеешь мстить врагам, причиняешь огорчения друзьям. Рад буду, ежели удержишься в Киеве".