Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Посечь!
Отец в те минуты хмурился и бранился:
– Нельзя с боярами сечься… И строго учил Андрея:
– От частых ударов меча и своя голова слетит…
– Вначале слетит чужая!
– по пылкости нрава перечил отцу Андрей.
Но князь продолжал, мрачнея:
– Говорить мечом - промышлять плечом, а коль хочешь умом - и секись языком…
Подумав, он добавлял:
– И язык руки вяжет, и от речей голова летит!
Андрей смирялся. Но осторожность отца была ему не по нраву: хотелось ему позвенеть мечом, поглядеть на Кучку, когда тот падёт на землю, - и потечёт из-под пышной шубы волчья Кучкина кровь! Ведь что из
«Но чем же суздальский меч слабее переяславского или смоленского?» - самолюбиво думал Андрей.
Позднее, когда он стал князем, губил он бояр в отцовском уделе, ходил войной и на Киев. В один из походов Андрей Боголюбский взял Киев с бою и сел на дедово место - великим князем всей Русской земли. При этом он сел великим князем не в стольном Киеве, а в своём надёжном Владимире, поставленном за Москвой-рекой руками великого деда: разграбив Киев, Андрей Боголюбский, впервые за много веков, в 1169 году перенёс великокняжеский «стол» с Днепра за Москву-реку, задумав не на Днепре, а здесь утвердить столицу Руси. Правда, и «стол» позднее вернулся в Киев, и сам Андрей Боголюбский был в 1175 году убит боярами во главе с одним из Кучковичей…
Теперь же, уйдя от избы, он в горькой досаде просто побрёл наугад по холму - поглядеть оттуда окрест, на зареченские леса. Опытный, молчаливый отрок неслышно вёл вслед за ним коня. На полянах от жарких костров, завидев Андрея, вставали ратники. Воины князя любили Андрея за силу, за доброе, хоть горячее сердце и за отвагу. Немало походов провёл он с отцом в дружине, немало ран осталось на юном теле, но битва для княжича - точно пир:
– Пируй, меч с мечом! Веселись, копьё с сулицей!.. [21] С холма, где стоял небольшой остой из дубовых брёвен на случай, если придут к Московскому порубежью враги, княжич взглянул окрест. Он увидел холмы и селенья справа и слева, дымы их очагов за Неглинной, вершины лесов Заречья, а прямо внизу - сверкающий первый ледок на тёмной реке. Сев на сосновый пень, он с улыбкой взглянул на небо: медленно падает чистый снег - пушистый, лёгкий, - и мир под ним затихает. Славно будет по этому неглубокому снегу идти в поход, забыв о боярине и о разных суздальских распрях…
21
Копьём кололи, сулицу же бросали в чужую рать, как дротик, издалека.
– Ну, вот и зима пришла!
– сказал он отроку, вставшему возле пенька с конём.
– Люблю я зимнее время: бодрит оно, как в зной вода ключевая! Поедем, взглянем на тыльную часть холма.
– Он кивнул на север, потом похлопал коня по шее и быстро вскочил в седло.
В эту минуту к нему и подъехал книжник. Земля зазвенела под конским копытом, с веток посыпался лёгкий снег. Андрей приветливо оглядел Данилу, спросил:
– И ты от боярской спеси на холм ушёл? Книжник замялся, потом сказал:
– Нет… Князь с княгиней меня за тобой послали: боялись, что ты в усадьбу Кучки пойдёшь.
– Зачем?
– Смущать покой Анастасьи… Андрей рассмеялся:
–
– Кто знает, княжич, что надобно ей, что нет…
– На что намекаешь?
– Так… ни на что.
Андрей равнодушно повёл плечами.
– Я здесь без всякой вины. Настасьиных снов не хочу смущать. К тому же отец мне, вдовому, дочь Кучкину в новые жёны прочит. Со своевольными боярами князь наш ссорится, - недовольно добавил он, - а сам в них крепости ищет. Нам, своим сыновьям, дочерей боярских сватает в жёны…
Данила Никитич качнулся и побледнел. Андрей, заметив это, добавил:
– Да ты не бойся. О новой жене я ещё и не мыслил. О той, что в гробе лежит, всё ещё тоскую… Да и отец мне прочит не юную Пересвету, а лишь как мысль: что надо, мол, с Кучкой родниться. А я, чай, знаю давно, - он мягко похлопал книжника по руке, - что ты Пересветой ранен. Езжай же скорей врачевать сердечную рану!
Андрей ударил коня Данилы ладонью по круто выгнутой шее:
– Тебе говорю, скачи! Пока я езжу за тыл холма, ты сердце своё в усадьбе согреть успеешь. Вернёшься - скажешь княгине, что был со мной…
Данила Никитич смутился:
– Неловко мне вроде, княжич…
– Чего неловко? Скачи! Тебе говорю: скачи!
Он, рассердившись, опять ударил коня тяжёлой ладонью. Конь сгоряча рванулся и прыгнул в сторону - по снежку. Данила хотел сдержать его резвость, но княжич велел уже гневным тоном приказа:
– Скачи!
– И книжник не в силах был отказать себе в этом счастье.
Глава XIV. ЛАДА
Яви мне зрак лица твоего, яко
глас твой сладок, и уста твоя мёд
источают, и образ твой красен…
Книжник скакал целиной, без дороги, лишь бы скорее попасть к Пересвете, сказать ей:
– Милая… лада!
Внезапно конь книжника встал, и Данила, едва не упав, очнулся: какой-то чужой человек стоял на его пути. И на лице человека - страх. И что-то в том человеке знакомо. Может, чёрные небольшие усы? Нет, не усы - глаза: наглые, злые глаза… Так это же Сыч, поганый убийца! То он заколол в посольской ладье араба Лейсад-даул-Ахья…
Данила рванул коня и вскричал:
– Постой-ка!
Сыч охнул и зайцем прыгнул в кусты.
– Погоди!
– повторил Данила.
– Не то конём затопчу!
Но бродяга, узнав Данилу, засел в кустах. Потом из кустов, оцарапав лицо и руки, он с визгом выскочил на поляну. А по поляне промчался к елям. Из елей - опять в кусты, и там вдруг притих, надеясь на добрый случай.
«Как быстрый заяц!» - невольно подумал книжник, но руки его привычно давали повод, шпоры кололи бока коня, а глаза искали бродягу зорко: не скрыться Сычу от мести!
Сквозь безлистую сеть ветвей, сухо бьющихся друг о друга, Данила видел бродягу ясно, а тронуть его не мог: кусты не давали. Но и бродяга не мог бежать: от этих кустов до леса книжник легко догнал бы его и замял конём.
Прикинув, куда скакать, если Сыч рванётся к лесу, книжник строго спросил:
– За что ты убил в ладье учёного сарацина?
– Не я!
– поспешно ответил Сыч, припомнив лари, которые он открывал, и убитого им араба.
– Клянусь душой, что не я…
– А кто?