Юрий долгорукий
Шрифт:
– Как это деды и прадеды наши учиняли, - подбросил Никола Старый.
– И киевлян позови, чтоб посмотрели, будь оно проклято всё, засмеялся Войтишич.
– Потому как не сам Ростислав тебе страшен, а Долгорукий. Ибо Ростислав обещал киевлянам, что придёт сюда отец его Долгорукий и войдёт в Киев, лишь бы только бог помог. Вот пускай и поглядит, кому бог помогает, будь оно проклято.
– Негоже чинишь, воевода, проклиная бога, - перекрестился Изяслав.
– Княже, - поднимая братию, сказал на прощание Никола Старый, - с богом мы все заодно. Верим в бога, в людей же верить не следует,
Вопреки обычаю, не было у князя трапезы вместе с боярами и воеводами, в Киеве царила настороженность и тишина, замышлялось что-то страшное, стража перекликалась во всех концах, следя за тем, чтобы никто чужой не проскочил в город, чтобы не вынесли за ворота известий преждевременных.
Ночью ко двору Стварника, никем не задержанный, подъехал всадник. Привязал коня у ворот на улице и пошёл через двор, пошаркивая ногами, словно разгребая снег. Застучал в дверь не на хозяйскую половину, а к Дулебу; лекарь открыл неожиданному гостю, узнал Петрилу, хотя тот был какой-то измятый или ободранный, пустил к себе.
– Человек твой где, Иваница твой?
– спросил Петрило.
– Уже лёг спать. Привыкли рано вставать, потому и спать…
– Пустое, - прервал его Петрило, - не о том молвим… Пришёл я к тебе. Не пришёл - приехал, всё едино… Сказать хочу тебе, чтоб бежал, покуда не поздно.
– Бежал?
– удивление Дулеба было совершенно искреннее.
– Я?
– Ты. Со своим человеком, с Иваницей, стало быть, этим остроязыким. Оба и бегите.
– Куда и зачем?
– Куда - не знаю. А зачем - могу сказать. Завтра князь Изяслав будет брать вас в железо. Всех людей Ростислава.
– Мы не Ростислава люди.
– С ним пришли из Суздаля, он вас выкрал у Долгорукого, так чьи же вы? Слушай дальше, Ростислава прогонят из Киева, а всех его людей будут ковать в железо и развезут по городам в порубы. Тебя с Иваницей бросят в поруб киевский. К епископу новгородскому Нифонту. Слыхал, что сидит здесь епископ, который был против избрания митрополита Климента? Вот и тебя туда, к греку. Разум к разуму. Смрад к смраду. Веселее будет.
– Того не может быть, я для князя Изяслава столько настрадался…
– Кто на этом свете измеряет страдания и кто может определить, ради кого кто страдает? Велено взять вас, и будете взяты. Бегите!
– Куда же и когда?
– Не моё дело. Сказал, а ты слушай. Утром и бегите, пока не пришли за вами княжеские люди. Быть может, я же и приду. Приду, а тебя нет. Так, как меня. Был вот, а теперь уйду.
Конь Петрилы ржал за воротами, почуяв Дулебовых коней в конюшне, восьминник засуетился, согбенно направился к двери, не стал прощаться с Дулебом, не ждал благодарности. В самом деле - был и нет. Да был ли он вообще?
Дулеб разбудил Иваницу, рассказал ему о странном посещении, спросил, что он думает о такой неожиданности.
Иваница зевнул и почесал затылок.
– Вот уж! Что человек может сказать спросонок? Врёт Петрило!
– А ежели не врёт?
– Тогда правду говорит.
– Мыслю так: надобно нам собраться и ещё
– Бежать?
– спокойно спросил Иваница, и в голосе его Дулебу послышался упрёк.
– Что есть разум? Отступление от злого. В Киеве зло. Надобно отступить.
– Да не выпустят ведь!
– У меня княжеская золотая гривна, перед ней все ворота открываются.
– Открывались! Теперь по этой гривне тебя и схватят! Тот же Петрило и велел стеречь всюду, чтобы ты не ускользнул.
– Тогда зачем же он сказал мне?
– Не знаешь Петрилу? Вот так взял да и сказал. А там хоть трава не расти!
Дулеб всё же начал собираться. Самое ценное, что у него было, пергамены. Немного сушёных трав. Кой-какие драгоценности да оружие для обороны. У Иваницы - и того меньше. Ещё подумалось - брать ли коней или пешком отправляться. На конях они заметнее, сразу же бросится за ними погоня, не спрячешься, не затеряешься среди людей. Пеший же - подозрителен уже при выходе из Киева, ибо кто пеший, тот бедный, а бедному никогда нет доверия.
– Возьмём коней, - решил Дулеб, - а переберёмся через Днепр, двинемся дальше пешком: собьём со следа.
– Кто там за нами гнаться будет!
– беззаботно сказал Иваница, которому не очень хотелось тратить ночь на сборы да бегство; куда бы охотней он снова зарылся в постель и досмотрел свои сны, в которых нет ни Петрилы, ни алчных бояр, ни княжеских головорезов, готовых броситься на человека хуже псов голодных.
Дулеб сложил своё имущество в кожаные сумы, вышел во двор, остановился на крыльце, посмотрел на тёмное небо. Снова нужно было куда-то бежать, странствовать, снова гнала его угроза и необходимость, как это уже бывало не раз и не дважды, так, будто суждено ему всю жизнь слоняться по свету, не находя нигде убежища. Когда-то отправился он в странствия добровольно. Любознательность не давала ему сидеть на месте, он нарушил обычай своего рода, не ждал к себе немощных, пошёл к ним сам, переходил от одного к другому, пока не очутился среди князей, и вот здесь любознательность уступила место сомнениям, затем наступили тревоги, а уж этим не видно ни конца ни краю.
Небо над Киевом висело хмурое, беззвёздное, притихшее, оно тоже ждало чего-то зловещего, тяжко дышалось под таким небом, город был словно бы накрыт им - казалось, всё должно здесь задохнуться ещё до утра. Дулебу захотелось бежать отсюда без промедления, он возвратился, чтобы позвать Иваницу, который замешкался просто недопустимо (не лёг ли он снова спать?), и вдруг заметил чуть ли не рядом с собой, внизу, у самой стены тёмную тихую фигуру.
– Кто там?
– коротко спросил лекарь, без боязни, но всё же с надлежащей встревоженностью и неприязнью.
Фигура беззвучно шевельнулась и ответила приглушённо:
– Я.
– Немного, если учесть позднее время, - засмеялся Дулеб, ибо уже по этому "я" понял, что перед ним девушка.
Он шагнул вниз, резким движением взял девушку за подбородок, присмотрелся. Перед ним была Ойка. В белом козьем меху, босая, чем-то встревоженная. Белки её глаз посверкивали в темноте, она тяжело дышала то ли от недавнего бега, то ли от волнения.
– Ты, Ойка?
– Я.
– Что-то случилось?