Юркина луда
Шрифт:
Здесь надо обязательно остановиться и привести всю шкалу оценки окуней, которая издавна утвердилась и прошла испытания временем в этих лесных северных краях.
Среднего размера и чаще всего попадающийся на крючок окунек именуется, согласно указанной шкале, окунем с ножик, с обычный кухонный ножик, который, правда, у каждого хозяина может быть своего размера. Но все равно окунь с ножик – это хорошая рыба, годная даже для рыбника, то есть для северного пирога с рыбой. Рыбу мельче в рыбник настоящий рыбак никогда не положит, чтобы не ударить в грязь лицом…
Следом
Есть и еще один окунь, которым не брезгуют рыбаки, если попадается он сразу в большом числе. В шкале измерений эта рыбешка стоит ниже окуня с вилку и именуется окунем с ложку и идет на знаменитое сушье, сущик, который сушат в печи и заготавливают впрок, чтобы по зиме вместе с ухой из сущика пришла к тебе память о летнем озере, как приносит память об осеннем лесе суп из сушеных грибов.
И окунь с ножик, и окунь с вилку, и окунь с ложку (хотя и с чайную) – все это окуни, все это достойная внимания рыба, а вот палечник, попавшийся мне на крючок, это просто палечник – и все тут. И никогда не услышите вы в этих северных местах, что палечник – это тоже окунь. Хотя палечник – это все-таки окунек, но очень небольшой, размером всего с палец. И, честное слово, увидев эту ничтожную маленькую рыбешку, я готов был задать себе обычный для рыбака-добытчика вопрос: «А стоило ли ехать в такую даль за такой рыбой да к тому же везти за тридевять земель самого лучшего, крупного рубинового мотыля, купленного на Птичьем рынке по полтиннику за неполную спичечную коробочку?»
Если бы я принадлежал к подобному типу рыбаков, то моя первая добыча, безусловно, повергла бы меня в уныние. Но я не унывал и следом за палечником на супертонкую и суперпрочную леску благополучно вытянул с шестиметровой глубины второго, а затем и третьего окунька-недомерка.
Я выдержал и это. И, наверное, за это мое стоическое терпение озеро все-таки подарило мне первую, действительно окуневую поклевку. Правда, это был всего-навсего окунек с вилку, но это был уже окунек, рыба, добыча по существующей здесь шкале измерений вполне достойная внимания рыбака…
Ничего другого в этот день некогда для меня счастливый Острый мыс так и не подарил. Я насверлил повсюду лунок, в каждой лунке обнаруживал те же самые три слоя льда и два слоя снежной каши, но настоящих окуней ни в берегу, ни на берегу так и не нашел…
Сырая пурга не останавливалась всю ночь, порой она только чуть стихала, будто переводила дыхание перед новым набегом-нашествием, и к утру новые сугробы неприступными крепостными валами стояли по всей деревушке.
Солнце в это утро даже и не показалось, будто не хотело еще раз обманывать меня. Через снежные заряды я снова разыскал Острый мыс, но на этот раз не поймал даже палечника.
Весь день я месил ногами сырой снег, обходил знакомые заливчики-лахтейки, сверлил лунки вдоль тростников, которые запомнились с лета, облавливал
Настроение мое падало, и я уже совсем не отмечал в себе той бодрости, которая была со мной в пути к заветному озеру. Я терял веру в свою, казалось, совершеннейшую современную снасть, терял веру в себя, в рыбу, в озеро, в погоду, а потому и не фазу поверил, что в природе что-то изменилось.
Утром я вышел на улицу. Не было ни пурги, ни сырого снега, а был туман, густой-густой, как ранней зимой, когда после сырой осени сразу приходит крепкий мороз. Туман уже отступил от моего дома, оставив после себя седой махровый иней на заборе и на смерзшемся за ночь снегу.
Я шел на озеро в тумане, угадывая дорогу лишь по мутным полоскам, что остались от леса, – туман не поднимался к самым вершинам деревьев. После снега и ветра от тишины туманного утра звенело в ушах, и если бы не барабанная дробь дятлов, что изредка переговаривались между собой в этой неправдоподобной тишине, то, наверное, пришлось бы делать глотательные движения, как в самолете, чтобы от тишины не закладывало уши.
Туман постепенно уходил, садился, и из тумана поднимались деревья, седые от инея почти до самых вершин. Иней сыпался и с моей шапки, и с плеч полушубка всякий раз, когда коротким движением удилища я подсекал очередную плотвичку.
Плотва брала у самого берега, брала хорошо, бойко, небольшая, но резвая плотва-сорога, прогонистая, серебристая. Следом за плотвой подошел к лунке небольшой окунек – окунек с ложку, и я торжествовал.
И в этом торжественном упоении собственным успехом я как-то не сразу заметил, что в стороне от меня бродит какой-то рыбак.
Кто он? Откуда? Чем промышляет там, посреди озера, над сумасшедшей глубиной?
Окуньки перестали брать, и я присмотрелся к рыбаку… Он был невелик ростом – скорей всего паренек-подросток. Одет не по-зимнему легко: темная куртенка, резиновые сапоги. И все время ходит – ходит, видимо, от лунки к лунке…
Прошло какое-то время, у моих лунок снова объявился окунек с ложку, бойкий, азартный, и я перестал подглядывать за рыбаком-подростком. А когда вспомнил о нем, то нигде его не увидел. Мой рыбак куда-то незаметно исчез…
По озеру было далеко и хорошо видно – стоял ясный и теплый весенний день, какие обычно приходят в такое время после крепкого ночного морозца. Я присматривался к островам, к дальнему берегу – не туда ли отправился мой рыбак?.. Но его не было и там.
Не отыскал я его следов и возле деревни. Все это начинало походить на какую-то сказку-видение: был человек – я вдруг его нет… Правда, такие сказки-видения по весне все-таки бывают, но только не с людьми – с перелетными птицами, которые вместе с неожиданным теплом вдруг появляются весной около третьего дома, а потом неожиданно куда-то исчезают, если первому теплу не хватает сил справиться с зимой и оно отступает обратно на юг от вернувшегося холода.