Юродивый

Шхиян Сергей

— Ты очень не любишь свою мачеху? — спросил я, когда Марфа замолчала.

— Нет, — уклончиво ответила она, — за что мне ее не любить? Она сама по себе, я сама по себе.

— Отец тебя пытался отыскать?

— Не знаю, наверное, велел слугам, только где же было найти. Казаки то шли все больше лесами.

Я уже жалел, что затеял этот разговор. Девушка говорила о своей жизни и судьбе так безжизненно, почти равнодушно, что поневоле хотелось ее пожалеть, защитить. Только делать этого нельзя было ни в коем случае. Как бы она мне ни нравилась,

у нас с ней не могло быть никакого общего будущего. Я твердо надеялся в ближайшие же дни окончить и так слишком затянувшуюся командировку.

— Ты не грусти, все как-нибудь образуется, — сказал я обычные в таком случае утешительные слова. — Теперь ты, по крайней мере, свободна и не попадешь в гарем султана.

— Да, конечно, — согласилась она, — жить с басурманином большой грех. Господь за такое отправит в ад на вечные муки!

— Ну, я так не думаю. Бог знает, что такое невольный грех и за него не наказывает. К тому же Бог не злой, а добрый и любит своих детей.

Не знаю, поверила ли мне Марфа. Пока я говорил, погасла лучина, и в избе сделалось совсем темно. Мы по-прежнему сидели рядом, и я держал ее пальцы в своих руках. Они отогрелись и теперь находились в моих ладонях как бы по праву дружбы.

— Будем ложиться? — спросил я.

— Мне еще нужно умыться и причесаться, — ответила она.

— Да, да, конечно, я сейчас зажгу лучину. Можно я буду смотреть, как ты причесываешься? Ты знаешь, что очень красивая?

— Смотри, если не противно, — пропустив комплимент мимо ушей, легко согласилась Марфа, — . думаю, в этом большого греха не будет.

Волнуясь немного больше чем, стоило бы, я вновь раздул трут, и зажег сразу пять лучин. Было бы еще, чем дополнительно осветить избу, устроил бы и большую иллюминацию. Вчерашнее ночное видение прекрасного женского тела освещенного мягким живым светом все не исчезало у меня из памяти.

Марфа сама принесла в ведре из сеней воду, вылила ее в корыто, оставшееся в избе после моей вчерашней помывки, и начала медленно раздеваться. Для ощущения стриптиза не хватало музыки, шеста и публики. Девушка, между тем аккуратно умывалась, не расплескивая воду и осторожно опуская руки в корыто. В какой-то момент мне вдруг стало стыдно вот так в упор ее разглядывать, и я отвернулся.

В том, что и как она все делала, эротики не было и в помине. Может быть только немного кокетства. Кому же не приятно когда на него смотрят с нескрываемым восхищением. Мне показалось, что она еще так безгрешна, наивна и, несмотря на реальные знания разных сторон жизни и недавний негативный опыт, чужое вожделение с собой никак не соотносит. А вожделение в избе конечно присутствовало. Жаль, одностороннее.

— Тебе нравится смотреть, как я причесываюсь? — вдруг спросила Марфа.

Я опять посмотрел на девушку. Умываться она уже кончила и теперь причесывалась, склонив голову на бок, отчего ее и без того невероятно длинные волосы казались еще длиннее.

— Нравится, — просто ответил я, думая о том, что если бы она

сейчас направилась ко мне, нагая, с распущенными пушистыми волосами, так что бы оставшиеся сзади горящие лучины превратили их в светящийся нимб, то, то…

Мечты, мечты, где ваша сладость!..

Марфа закончила туалет, заплела волосы в косу, убрала гребень и оделась.

— Будем спать? — полувопросительно, полуутвердительно сказала она и широко зевнула, прикрывая ладошкой рот.

— Будем, — ответил я, не сознаваясь сам себе, что разочарован. Вот уж это двойственность человеческой натуры, и хочется и колется и мама не велит.

— Ты спи, я только помолюсь на ночь, — сказала Марфа, направляясь к пустому красному углу. Личные иконы для простых крестьян были еще непозволительной роскошью.

Она встала на колени и о чем-то долго тихо разговаривала с Богом. Слов я не разбирала, да и не старался подслушать. Молитва вещь слишком интимная, что бы допускать в разговор человека с Богом еще кого-то, третьего.

Я уже засыпал, когда девушка легла рядом. Сон сразу прошел. Она повозилась, устраиваясь на жесткой лавке, и тяжело вздохнула. Я отодвинулся, что бы ей было удобнее.

«Если я облысею, у меня вся голова окажется в шрамах» — думал я, отвлекаясь от близкого женского тепла.

Марфа пригрелась и затихла, кажется, уснула. Неожиданно застрекотал сверчок. Отчего-то считается, что от этого в доме делается уютно. Может и так, но мне он просто мешал заснуть. Я закинул руку за голову и лежал с закрытыми глазами. То, что за два дня меня никто не навестил, было очень странно. Равно как и то, что в избе мы с девушкой живем вдвоем, в то время как хозяева ютятся у соседей.

Марфа спала неспокойно, металась по лавке, видно, ей снилось что-то неприятное. Я тихо встал и вышел на улицу. По-прежнему шел дождь. Я полюбовался на черноту ночи и вернулся в избу. Однако лечь не успел. В дверь вдруг тихо постучали. Пришлось пойти посмотреть, кому не спится в такую позднюю пору.

Я осторожно приоткрыл дверь и задал обычный в таких случаях вопрос:

— Кто там?

— Боярин, выйди во двор, разговор есть, — позвал снаружи тихий мужской голос.

— Ты кто и что тебе нужно? — в свою очередь спросил я, не намереваясь попадаться на детскую уловку, если во дворе меня ждет засада.

— Да я это, Гришка Гривов, — чуть громче сказал ночной гость, и я узнал голос крестьянина, из-за которого и предпринял всю операцию по освобождению коровинских крестьян.

— Гривов? Ты что так поздно, — удивился я, — заходи в избу.

— Никак не могу, выйди сюда, — требовательно прошептал он.

Пришлось выйти под дождь, Гривов выделялся в беспросветном мраке ночи более темным пятном. Как только я вышел, он схватил меня за рукав и потащил вдоль стены.

— Ты что это? Ты куда меня тянешь? — удивился я, однако подчинился его тревожно-цепким рукам.

— Тише, — попросил он, останавливаясь в конце стены, — у меня к тебе разговор.