Юровские тетради
Шрифт:
Что верно, то верно — о вине для дорогого застолья я и забыл.
— Ты умница, Саша, — похвалил я находчивого дружка и теперь уже сам заторопил его. В голове рисовалась картина, как я поведу Таню в дом, представлю ее бабе Соне. Та, наверное, уже приоделась: раньше она при каждом появлении Тани надевала цветастый халат и беленький, из чистого, по ее определению, батиста головной платок.
Таня в наш разговор не вступала. Склонив голову, она о чем-то задумалась, погасив улыбку. А когда Черемушкин повернул ленивца на улицу, где я жил, она вдруг привстала и попросила остановиться.
— Что случилось?
— Я здесь… выйду. Вы уж одни там… повеселитесь…
И вышла. Никакие наши уговоры
Она шла, не поднимая головы, сжав губы, избегая моего взгляда. Казалось, вот-вот она заплачет.
— Ну что же ты, Таня? — наконец спросил я, прижимая ее суховатый локоток к себе.
— Не спрашивай, — с болью в сердце откликнулась она.
— Как же? Ведь мы уже все решили. Ну, Танюша?
— Плохо мы решили. Плохо…
Подняв голову, она ткнулась мне в плечо, и я увидел слезы, крупные и светлые.
— Что же плохого, Таня?
Голос мой дрожал, хрипел — я не узнавал в нем себя, таким он странным был сейчас.
— Что же ты молчишь? — продолжал я хрипеть. — Скажи, что тебя страшит?..
— А ты не догадываешься?
— Нет.
— Какой ты, Кузя. Какой… — она не договорила, опять заплакала.
Мне подумалось, что через мгновенье она произнесет нечто такое, что положит конец всем моим надеждам, и я сжался, ожидая этого приговора. Она медлила, тогда я шепотом попросил:
— Говори же, не томи душу.
— Добрый ты, вот какой, — так же, шепотом ответила она. — А я, — с горечью повысила голос, — не хочу пользоваться твоей добротой. Ты и так уж сколько потерял из-за меня. Где твои подготовительные курсы? Нет, нет, не могу я быть твоей обузой.
— Перестань! Что ты придумала?
— Кузя, ты не знаешь, не знаешь, что меня сегодня назвали… инвалидкой. Да, да. И работать мне пока не придется. Велели отдыхать. Понял теперь? Понял, что это зна…
— Понял! — перебил я ее. — Напугали тебя, и ты засовестилась. Люблю я тебя, какая есть. Вот и все! И не отдам тебя никому.
— Но, Кузя…
— Молчи! Я еще не все сказал. От тебя я и сейчас никуда не уеду.
— Не будешь учиться? — с тревогой взглянула мне в глаза.
— Буду. Попрошусь на заочное отделение. Олег, дружок мой, писал, что скоро набор будет.
— Заочно? — раздумчиво проговорила Таня. — Но то ли это?
— То, что нужно, Таня, — загорячился я. — Только бы приняли, а уж я… Не постараюсь, что ли? Будь же со мной, а, Таня? Там и баба Соня ждет. Ну?
— Нет, нет, Кузя, сейчас не могу, — опять беспокойно замотала она головой. — Сейчас хочу попросить тебя только об одном: если можешь, проводи меня в деревне к маме в сыроварню. Там я малость и отдохну. А ты тоже… своих увидишь. Я бы сегодня и собралась, Кузя.
Что я мог ответить?
Проводив Таню на ее квартиру, я долго еще бредил по улицам городка. А когда зашел в свою комнатушку, увидел встревоженную бабу Соню. Глазами спросила она, где Таня.
— Ее еще не выписали, — пряча от бабкиного взгляда глаза, ответил я.
— Бедная, бедная… А я-то старалась. Ты, Кузя, хоть пирожки отнеси ей.
«Считать задание выполненным!»
Еще в конце зимы в нашей «Нови» появился новый редактор, приехавший с Верхневолжья, на вид — простенький мужичок, по-мужицки и одетый: в ватной куртке, валенках, шапке-ушанке. Узкое лицо прорезали глубокие складки, острый подбородок тонул в воротнике свитера, карие глаза часто моргали: со стороны казалось, что он поддразнивает собеседника.
Впрочем, Валерьян Александрович Болдырев (так звали нового редактора)
Во многом он был резкой противоположностью прежнему редактору Бахвалову, которого забрал у нас райком партии к себе в агитпроп. Конечно же за ораторские способности. Да, Бахвалов как бы самой природой был наделен даром ораторского искусства. Его выступления — на заводе ли, у железнодорожников, или на том же рынке — никого из слушающих не оставляли равнодушными: такая была в них взрывчатая сила пафоса, убеждения, логики. Валерьян Болдырев в ораторы не годился, зато ему не отказывало перо. Правда, оно было не такое уж бойкое. Брал Болдырев не громкостью, а фактической доказательностью в своих статьях, корреспонденциях и даже заметках — не гнушался этот редактор и заметок!
Он не делал категорических предложений, не навязывал своих выводов. Он как бы беседовал с читателем не спеша, без напора; изложив суть какого-либо дела, сопоставив факты, спрашивал: не лучше ли будет прислушаться к совету вот тех-то (следовало имярек), которые поступили так-то и так-то.
Много новый редактор ездил по району. Если Бахвалов свои поездки ограничивал промышленными предприятиями — для бывшего литейщика рабочие коллективы были любимее всего, — то Болдырев, наоборот, без конца торил дороги в колхозы. Прежде чем зайти в правление колхоза, непременно побывает в каждом уголке хозяйства: на ферме, в конюшне, в кузнице, у полеводов, в клубе; в библиотеке обязательно посмотрит формуляры, поинтересуется, что читают колхозники и деревенские активисты. Не пройдет мимо мельничной избушки, где собираются помольцы вечерком, засидится, заслушается, тут и переночует. А бывает — поздним вечером заявится к сушильщикам снопов. Там уж у огонька каких только деревенских новостей не услышишь.
Ничего он не записывал. Знал: мужик не всегда доверчив к чужому карандашу. Да и незачем было Валерьяну Александровичу записывать — память у, него была необыкновенная. Когда он брался писать, то выкладывал на стол лишь стопку чистых листков и ничего больше. Справочный материал? И он у него в памяти, в голове. Борис Буранов откуда-то узнал, что Болдырев прочитал все тома Ленина. Наверное, это так и есть, потому что когда ни спросишь его, где, в какой работе писал Владимир Ильич о том-то, он безошибочно называл и том, и нужные страницы.
Домой приезжал Болдырев пропыленным. Усталый, едва дотопает по крутой лестнице на третий этаж в свою квартиру. Войдя, улыбнется поджидавшей его жене, плюхнется на стул и тут же уснет. Начнет она снимать с него пиджак, сапоги, сетовать, что вот так устает, не бережет себя. Он, правда, может пообещать, что следующий раз вернется свеженький, как огурчик (любимое выражение Болдырева), но сдержать такое обещание не в силах.
Иногда редактор брал с собой в поездку по колхозам то Сашу Черемушкина, то Васю Смиренина — самых молодых сотрудников «Нови». Это называлось у нас «натаскиванием». Васю, мягонького увальня с розовым подбородком, не очень радовали эти поездки; жаловался, что поспать не дают, а спать он любил. Непоседливый Саша, наоборот, готов был пуститься в пляс, когда редактор объявлял ему о совместной поездке. «Хоть покучеряю вволю», — говорил он. Накануне Саша не один раз прибегал в конюшню, подсыпая в кормушку Буланка овса, а утром, расчесав ему гриву и подровняв хвост, подъезжал к квартире шефа и сигналил автогудком. И если редактор по возвращении из поездки, как всегда, принимался писать о колхозных проблемах, то Черемушкин «разрисовывал» очередную статейку по «конскому вопросу», кого-то похваливал, а кого-то продирал с песочком, высмеивал — что другое, а уж коня он умел защитить от всяких разгильдяев.