Ювенилия Дюбуа
Шрифт:
С. и гопник смеются. Я же погружаюсь в воспоминания об Э., которая вытворяла подобные трюки без умысла. Низ живота тянет. Мерзость к такому поступку смешивается с неподконтрольным желанием. Теперь я точно знаю, какие фантазии этим вечером не позволят свернуть с колеи зацикленного греха.
Пока спускаемся — пропитываюсь морскими парами. Смотрю на изуродованное косметикой лицо Л., думая о том, как хорошо было бы связать её, периодически причиняя боль, после совершая всякое.
Такие идеи часто преследовали меня в подростковом возрасте. И прежде, чем начать осуждать, предлагаю учесть
Сама мысль совершить насильственные действия в реальной жизни — омерзительна, зато симуляция… эта фантастика, которую мозг может в любой момент воссоздать в деталях, помочь моментально ощутить физический восторг — будоражила меня. Легальная возможность прожить запретное без последствий и жертв.
Это ещё одна причина, почему с каждым годом реальная жизнь теряла какой-либо интерес, придавая доминирующее значение вымыслу. Ведь на листах я мог делать, что захочу и когда захочу. Такой выбор даровал мне новую надежду на свободу.
Чужие тела — запрет. Своё хоть бей –
не хочу, но могу и буду.
Конец эпох. Начало новых.
Природа насилия завораживает. Разумеется, как и любого человека — она пугает меня. Боязнь стать жертвой и очередным некрологом в газетах преследуют думы, заставляя соблюдать мнимую осторожность.
Общество страшится и порицает подобные акты, хотя они являются неотделимыми от нашей сущности. Даже больше: сама природа была рождена в насилии и боли.
Большой взрыв. Тайна зарождения клетки. Деление. Роды. Борьба за выживание. Росток, прорывающийся сквозь твёрдую землю. Нервная система. Кожа. Страх. Внутренний порок и голос. Организм. Естественное гниение. Секунда до смерти. Одиночество.
Нельзя человеку терять маску. Лишиться же внешних иллюзий — ещё страшнее. В обоих случаях образуется пропасть. Только если в первом случае маску можно сменить наравне с перчатками, то во втором происходит конец света.
Пока я молод и полон иллюзий. Мне пока не всё равно на то, во сколько вставать. Если это школьные будни, то ранний подъём мучает меня. Если выходные — я благоговейно валяюсь до полудня. Меня всё ещё заботит чужое мнение. Будоражат разные формы тел людей. Я гневаюсь на несправедливость, стараясь по возможности восстановить баланс.
Обделённые и нищие получают от меня карманные деньги, еду и внимание. Иногда приходится играть роль куда более значимую. Горсть несчастных исповедуются мне. Я внимательно их слушаю, посылая мысленное исцеление (или хотя бы избавление) от накопившихся бед. В ночи же, когда уходит солнце, я смотрю в беззвёздное небо, укоризненно ища того, в ком разочаровался.
Я уже рассказывал, как раньше имел диалог с всевышним? Я любил его и уважал. Сколько раз он помогал моей маме, а затем ей и вовсе сделали операцию. Приступов больше нет. Я счастлив. Но, как же остальные люди? После смерти дедушки и тёти я обиделся на создателя, не пожелав мириться с несправедливостью. Это глупо, но что поделать?
Сейчас вновь вернулась мода на отрицание Бога. Моё подростковое сознание решило временно поколебаться.
У создателя нет логики, как и лица. Я знаю это точно и ответ (опять же) кроется в самих текстах. Просто нужно уметь правильно интерпретировать.
Иногда притворяюсь атеистом. Среди сверстников быть верующим — как минимум странно. Из ртов сорванцов срывается слово «наука». Это раздражает. Но также меня раздражают и те люди, которые находятся в противоположном лагере. Их проблема заключается в попытке поставить мыслительную точку, где халтурщина становится инструментом для заделывания дыр.
Мне четырнадцать, и я нахожусь на перепутье. Многие из вас забыли себя. Скорее ваши «провалы» нарочиты. Люди любят приукрашивать, опуская неугодные детали. Но разве эта ложь стоит того, чтобы собственными руками унижать личное «я»?
Мы так боимся чужого порицания, что официальные галстуки начали выпускать законы, запрещающие публично говорить желаемое. Это проскользнувшее недовольство звучит из будущего.
Сейчас, в 200(?) году, я могу сказать многое, но боюсь. Зато теперь, когда мне нечего стыдиться — говорить уже нельзя. Шахматная доска с одними пешками, где каждая малютка отражается в своих мечтах ферзём.
Мне четырнадцать, и я не понимаю, во что мне верить, и чем мне быть. Сегодня я проклятый поэт, не желающий мириться с несправедливостью. Сейчас я театрально плюю на сложившуюся мораль и несчастия, потому как они видятся естественными метками.
Смешно, но это правда. Выдумался сам себе избранным мучеником. Такой божий изгнанник. Правда, и у людей с миловидной внешностью и характером часто бывают проблемы похуже моих. Поэтому муравьиную суету можно лаконично заключить в словосочетание «театр и его закулисье».
Я превозношу себя за счёт ущербности. Сплошной стыд и боль. Но втайне я чувствую также наслаждение, позволяющее мне быть не таким, как другие. Разумеется, это грубейшее заблуждение, так тому и быть. Зато это искреннее заблуждение ничем не отличается от истины.
Мне четырнадцать, поэтому времени много — думаю я. Разберёмся.
Она появилась в моей жизни неожиданно. Первая любовь — как принято это называть. В моём же случае — возможность поэкспериментировать.
Собственная театральность всегда казалась убедительным оружием, и по отношению к Н. не было никаких исключений.
Мы познакомились в интернете на каком-то первобытном сайте, тогда только набиравшем популярность. Интенсивная словесность в сочетании с «нос по ветру» привели к завязавшемуся разговору, плавно переросшему в подобие дружбы.
На фотографиях красовалась симпатичная девочка. Тёмные волосы, еврейский нос и стройная комплекция тела. Ничего необычного.
Красота всегда видится разными глазами и умом. Я не воспевал в мечтах эту девочку, но периодически фантазировал по поводу нашей встречи, иногда пользуясь небольшими зарисовками для удовлетворения голода. Локацией всегда служил общий подъезд «шахи», ведь даже в собственных фантазиях я не мог представить, как приведу Н. в родительский дом.