Ювенилия Дюбуа

Гиливеря Николай

Мне почти сорок. Каждый день я говорю себе: остановись, ты не вечен. Ты не можешь больше смотреть на все эти ужасы. Мир не изменить. Ты хотел сделать хотя бы свой город лучше, где можно было без опасений растить сына или дочь, а в итоге стал инспектирующим падальщиком. И единственное, что тебе остается — горы смердящих трупов. Мы сажаем одного ненормального, а вместо него появляется новый. Борьба стала вестись не ради победы, а ради самой борьбы. Этот проклятый круг никогда не разорвется, потому как люди не меняются. Сотни двигателей прогресса улучшают нашу жизнь, но у прогресса есть и обратная сторона. На тебя не нападают соседние племена. Большинство смертельных ранее болезней можно вылечить. Ты больше не охотишься, чтобы прокормиться.

У тебя стабильная работа, приносящая деньги, которые можно спустить на новый зомби-ящик, выпивку, игровую приставку или женщину. Ты… нет, нам! НАМ не нужно больше развивать свой мозг, чтобы держать в нем клад нужной информации. Мы без каких-либо усилий можем найти ответы в интернете на любой интересующий вопрос. ОДНИМ, БЛЯДЬ, ПАЛЬЦЕМ! И весь итог прогресса — разложение. Мы начинаем гнить, ещё не осознавая этого. Со временем привычные вещи начинают надоедать. Нам становится мало тех ощущений, которые можно испытать, не прибегая к насилию. В погоне за новыми ощущениями мы совершаем небольшой проступок, который мало кто даже решил бы осуждать. Но вот мгновение, и мы не заметили, как потеряли контроль над своим сознанием. В руке окровавленный камень, руки тоже в крови. И мы не понимаем, как такое могло произойти, что мы размозжили череп своему товарищу. Отнять жизнь человека одним ударом, значит, почувствовать богоподобную власть. Переступить черту морали общества. Стать его изгоем. Нарушить заповеди, подорвать любовь близкого человека и всадить очередной гвоздь в гроб веры в будущее человечества. А в итоге, вся расплата за содеянное — несколько лет тюрьмы, где будут кормить и лелеять за налоги людей, против устройства системы которого мы и пошли. И всё сначала. Вот и получается, что боремся мы не за победу, а боремся, чтобы бороться. И это утро понедельника — не исключение.

Гром гремит с запада и его рёв отдаётся в моих дрожащих руках.

Наспех выкинутый окурок, описав дугу, ударяется о ребро урны, так и не достигнув цели в это июльское утро, остается тлеть на асфальте.

Два бледных силуэта запрыгивают в легковушку бордового цвета. Через мгновение от них остается удаляющийся звук мотора, который, в свою очередь, выбивается на фоне еще спящего города. Мимо проносятся многоэтажки, чередующиеся, словно кадры на старой пленке. Еще холодный, только что появившийся свет, облизывает фасады, лениво бликуя на стекле и металлоконструкциях.

На всех пешеходных зонах моргает желтый цвет светофора, который позволяет беспрепятственно, не снижая скорости, двигаться по вынужденному маршруту.

Поворот налево — приземистый торговый центр, друг местной молодежи. По кольцу направо — ряд сомнительных магазинов с низкой арендной платой. Еще несколько поворотов — дома-улья, призванные сводить людей с ума от своего однообразия. А теперь только прямо.

Архитектура начинает редеть, уступая место архитектуре природы. Вскоре, город остается на фоне, а немного позже и вовсе превращаясь в ровную линию. Дорога здесь более изношенная. Все чаще приходится вилять, объезжая деформированные фрагменты щебенки.

Спустя четверть часа показываются первые дачные дома. Преимущественно одноэтажные и двухэтажные силуэты напоминают ровный строй пчелиной соты.

Шуйский сидел справа от водительского места. За всю дорогу из его уст не вылетело ни слова. Покрасневшие глаза задумчиво уставились вперед, ничего не видя перед собой. Веки, преодолевая накопившуюся усталость, медленно выполняли свою функцию: открыть-закрыть. Казалось, что они так и сомкнуться навсегда, но каждый раз, через боль, снова открывали зрачкам свет.

Напарник Шуйского, наоборот, выглядел свежим и бодрым. Несмотря на то, что молодой человек был сосредоточен на дороге, он то и дело бросал беглый взгляд на своего начальника, желая завязать разговор. Но уставший потрепанный вид будто просил оставить своего владельца в тишине, хотя бы на короткий

отрезок времени.

От разговора Самойлова отвлек собственный желудок, который издал тихий, но протяжный голодный вопль. Еще бы, сутки на дежурстве. Днем — обчесывай адреса по наводкам. Вечером — разбирай склад макулатуры. Тут не до еды, когда речь идет о чьих-то жизнях, где любое промедление — смерть.

Проехав несколько пролетов по главной дачной улице, машина свернула налево, выезжая на землистую дорогу, что шла под небольшим наклоном вниз к берегу реки. Солнце скрылось под натиском стволов деревьев. Казалось, что снова наступила ночь. Выражение Шуйского почти не изменилось, только взгляд перестал летать внутри, вывернувшись наружу, уже изучая окружение своего поля досягаемости. Юрий воспользовался ситуацией, прервав измученную тишину вопросом, который тревожил его:

— Как думаете, это он? — Обеспокоенная интонация звучала вычурно, несмотря на всю свою искренность.

Дмитрий Николаевич, ни на секунду не отвлекаясь от столпов деревьев, выдержал паузу. Казалось, что он попросту решил игнорировать товарища, но на деле: заданный вопрос мучил и его. Наконец, старший следователь включился в разговор:

— Не знаю… Их было двое, а нашли одного. Вполне возможно, что это не наш парень, но от этого, знаешь ли, не особо становится легче. — Он замолчал, но через пару мгновений, нахмурив брови, продолжил. — Нельзя же просто взять человека и делить его на «наш» — «не наш». Как всё это паскудно и тошно…

Машина плавно огибала дорожную дугу по траектории чужих следов, повинуясь её сложившейся структуре. Ритм деревьев стал менее плотным, и сквозь широкие зазубрены снова начал проступать свет.

У Самойлова много, что ещё вертелось на языке, да и нервишки играли, хотелось просто поговорить, но ему было стыдно показать свою неопытность, выставляя себя дураком, поэтому, стиснув крепче зубы, он молча ехал, пытаясь мысленно себя приободрить и успокоить.

Вскоре деревья остались позади, на их смену пришли бесчисленные сорняки. Они обрамляли небольшой песочный островок, который местные жители именовали пляжем. Ветра не было. Вода перебиралась спокойной рябью. Остатки ночи откликались в ней фиолетово-багряным мерцанием. Полицейская машина стояла рядом с пригорком, что уходил вдаль, снова погружая пешую дорожку в тень. Мигалки скорой помощи молчаливо и поочередно перекликались синим и красным. На краю берега, у большого камня, стояло три силуэта, которые, при желании, можно было замкнуть в одно пятно. Бордовая машина остановилась рядом с конвоем. Самойлов заглушил мотор. Захлопнув снаружи двери, мужчины разделились. Юрий пошел к стоявшим у камня людям. Шуйский же, преодолевая себя, двинулся к черному мешку.

Рука непроизвольно дернулась в конвульсии, самое сложное — сделать первый шаг, а дальше… Дальше будет только труднее. С одной стороны труп — свершившийся факт, в котором нет человека. А с другой, это факт, который недавно говорил, дышал, строил планы, любил и был любимым. Время не ждёт, чем дольше промедление, тем больше сомнений. Пальцы смыкаются на бегунке. Один широкий взмах разрезает молнию пополам. Половинки пакета расходятся в противоположные стороны, худое тельце заполняет собою пространство. Голова поплыла, чувствуется небольшой привкус рвоты, но практика научила контролю. Спокойно.

Ребёнок. Мальчик. Навскидку сто тридцать ростом. Двенадцать лет. Волосы светлые, чуть-чуть не доходят до плеч. На шее явные следы от рук, деформирован висок и часть надбровной кости. Ногти на руках без сколов, если мальчик и пытался сопротивляться, то никакого вреда и ущерба своему убийце он не успел нанести. Глаза широко раскрыты. Какие они зеленые и потухшие. Немного пахнет калом. Смерть была не быстрой, мучительной. Ноги целы, только несколько синяков, но к преступлению они не имеют отношения. Футболка белая, немного запачкана кровью со стороны проломленной головы. Шорты джинсовые, чёрные. Баста.