Юзер
Шрифт:
Так бы все и получилось, если бы концерт проклятый не отменился в последнюю минуту. И маму никак не предупредить, чтоб выезжала попозже. На недельку всего попозже. Но когда стало известно про концерт, она как раз садилась в поезд, полная счастливых радостных ожиданий.
Все у нее чудесно складывалось: и в метро не потерялась, и улицу легко нашла, а дом уж такой – ни с чем не спутаешь. Сын объяснял ей про код, но и это не понадобилось, вошла вместе с ранним почтальоном, поднялась на лифте и – вот она дверь, за которой ее умничка, ее красавец ненаглядный, заяц ее пушистый.
– Дз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з, –
Дверь распахнулась неожиданно быстро, не спал миленький, ждал ее, соскучился. И стала она по-хозяйски, уверенная, что они одни в сыновнем жилище, распоряжаться да разглядывать.
– Где у тебя тут переобуться? Грязные сапоги-то, дождь, ты газетку подстели, чтоб на пол не натекало.
Он дал ей свои тапочки. Ведомая инстинктом, она, подхватив сумки с гостинцами, безошибочно взяла курс на кухню, громко восторгаясь размерами квартиры. По-хозяйски распахнула холодильник: какими деликатесами в Москве питаются. Обомлела, убедившись, что всего полно: и икра, и сыры, и колбасы. Стала оживленно доставать свои, домашние разносолы и тут на пороге увидела е е. Сыпавшая без умолку вопросами мать так и захлебнулась на последнем:
– Сколько ж ты за такой дворец платишь?
Хорошо, что он не успел назвать цифру, и Тоша услышала только мамину речь.
– Мама, познакомься, это Тоша.
– Тоша, это мама.
Как же они друг другу не понравились! Эту грубую, бесцеремонную женщину с цепким требовательным учительским взглядом ее Гарик (Итоном она его никогда не называла) описывал как воплощение любви, нежности и самопожертвования. Но не верилось, что это лицо «сватьей бабы Бабарихи» способно выражать добро и ласку. На нем явно обозначалась злобная настороженность и готовность в любую минуту дать отпор.
А как мать может смотреть на городскую свистушку, захомутавшую ее сыночка, не успевшего еще и крылья расправить? Ишь, только денежки завелись, слетелись. Учуяли легкую добычу. Ее мальчик, хоть в городе и освоился, что в людях понимает? Тем более в этих нынешних, которые того и гляди проглотят с потрохами. По этой сразу видать, что в кармане вошь на аркане. Тощая, бледная, невзрачная…
За те краткие мгновения, в течение которых позволено вглядываться в чужое лицо при знакомстве, им стало понятно все.
Тоша поняла, что эта женщина не умеет любить. Животная, выстраданная любовь к собственному сыну – не в счет. Никогда она не станет родной девушке своего божка, не посочувствует. Не приласкает. Кроме того, пронзительная тоска, заглушившая все остальные чувства, открыла ей глаза на единственного ее близкого человека: что это за приезд нежданный, что это за хозяйничанье на кухне, что это за взгляд враждебный? Это могло означать только одно: он не сказал матери ни слова правды.
Мать же слышала, как поют в ее душе фанфары судьбы: нечего глаза лупить, змеюка подколодная, небось хозяйкой себя здесь чувствовала?! Материнское сердце знает, когда на помощь сыну лететь! Не допустит Бог того, чтоб рядом с ее мальчиком такая «прости Господи» ошивалась. Главное, стеной встать, заслонить.
Итон почувствовал обоюдную
Пусть думает, что хочет. Она и так уже мало ли чего думает. Небось денежки свои, на него потраченные, жалеет. Молчит, но это-то и плохо, что молчит. Все равно что-то затаила. Так и так это бы кончилось. Так и так. Главное, чтобы сейчас, именно сейчас все обошлось без скандала.
– Я поеду на дачу, – шепотом сказала Тоша, – побудь здесь с мамой, Москву ей покажи.
Печаль плескалась в ее глазах.
– Я буду скучать, – пообещал Итон.
– Ты мне такси туда закажи через неделю. Я оттуда в Шереметьево.
– Конечно. А как же. Но я к тебе подъеду.
– Если не сможешь – ничего. Будем созваниваться. А потом я вернусь… – Она подхватила вещи, инструмент, словно заранее была готова. Привычная. Да и действительно все было готово заранее, стояло нераспакованное. Жалко ее стало.
Но дверь закрыл с облегчением.
– Ну что, спровадил пташку залетную? – с укоряюще-снисходительной улыбкой спросила мама.
Итон только кивнул, входя в роль, настраиваясь.
Мать рассудила, что надо помочь сыну отыскать правильный путь, внушить, какую искать, какой опасаться.
– Таких, как эта, у тебя знаешь еще сколько будет! Пруд пруди. Ты, главное, ищи себе добрую, чтоб ты у нее был на первом месте, а не денежки твои. Ты их в дом-то свой не води. Они тебя видеть перестанут, а только добро, что здесь понаставлено. А эта, ты погляди, какая злая, доброго слова не сказала. Ушла – со мной даже не попрощалась. Могла б зайти «до свидания» сказать. Не понравилось, что я приехала, раскусила ее. Кто ж у нее родители, что она вот так вот ночевать остается?
– Умерли, – кратко ответил Итон, слушая мать вполуха, расслабляясь от неудобняка прошедшей ситуации.
– Ага. Знаем мы это «умерли». Мать небось в роддоме оставила, в детдоме росла, вот теперь и «умерли». Шатается одна по белу свету неприкаянная, а ты и подобрал.
– Ладно, забудем, – подытожил Итон. Что теперь Тошу выгораживать, какой смысл? Никогда он не сможет сказать матери правду, лишить ее гордости за сына и за саму себя, что выстояла, вырастила, вытерпела. И это значило, что с Тошей они не навсегда, не по-настоящему, понарошке.
А, пусть будет все как есть. Что он, в конце концов, может?
Только к отъезду Антонина успокоилась: всю неделю свистушка не объявлялась, Игорек о ней и не вспоминал, веселый был, значит, не так все серьезно, зря она только всполошилась. А и как не всполошиться, кто ж будет полошиться, как не мать?
На дачу к Тоше Итон так и не выбрался. Такси ей вызвал, как обещал. Проводил маму на поезд, вернулся.
Квартира сияла чистотой. Они с матерью навели такой порядок, какого тут, наверное, никогда не было. Кухню побелили, покрасили, обои в коридоре переклеили, смеситель в ванной заменили. Теперь неделю надо было жить одному, ждать ее возвращения.