Южный Урал, № 10
Шрифт:
— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.
— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину.
Устинья сдвинула брови.
— Подождем, люди раньше нашего приехали. Пускай мелят…
Дед принялся за хомут. «С характером бабочка, — подумал он про нее, — камень. Что задумает, на том и поставит».
— С хлебом-то у нас плохо, — протянул он.
— Ничего, не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру смелем, — и, увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.
— Ассаляу маликум! — поздоровался тот по-казахски.
Одежда Умара была местами перепачкана мукой, и его широкое скуластое
— Похоже, смолол? — спросил его дед.
— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай [1] есть, — и, вынув небольшую склянку с табаком, он предложил Черноскутову: — Маленько жуем…
Дед взял щепоть и заложил за щеку.
— Твоя дочка шибко хороший! — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар [2] в руки и на коня, — продолжал он.
1
Насыбай — жевательный табак.
2
Шокпар — дубинка с утолщением на конце, оружие рукопашного боя.
Устинья улыбнулась. Похвала Умара была ей приятна.
— Да, боевая бабочка!. — согласился Черноскутов. — На ногу ей не наступишь.
Вскоре Умар принес к возу Устиньи горячий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.
— Чай мало-мало пьем, потом домой едем, — расставляя чашки на подосланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар, — шибко хорошо сказал твой дочка! — повернулся он к деду. — Когда всем аулом бросим мельница, хозяину плохо…
— Недолго он тут хозяйничать будет, — сосновец повертел головой по сторонам, нет ли лишних людей и, успокоившись, продолжал вполголоса: — Наши, слышь ты, Уфу уже заняли. К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет.
— У нас баатыр Амангельды Иманов Тургай голову клал, — вспомнив про геройскую гибель вожака казахских повстанцев, вздохнул Умар, — теперь Бекмурза Яманбаев хозяином в Тургае стал…
— Ничего, скоро и ему каюк будет, — произнес сосновец.
— Вот это ладно! Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул: соил [3] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.
3
Соил — длинный шест с петлей для поимки лошадей, также служит оружием.
— Хорошо, будет время, приеду, — весело тряхнула она головой, — подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем…
— Ладно, ладно, — закивал тот, — Колчак с Бекмурзой на аркане ташшим, потом оба собакам бросам, — сказал он уже жестоко и стукнул деревянной чашкой о землю.
— Твой хорошо сказал, — обратился он к Устинье. — Казахский жатак, русский мужик, бедный казак, зачем драка? Хозяин надо драка, нам не надо, — заговорил он быстро и, поднявшись на ноги, подал руку Устинье, — приезжай в гости! Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — Умар долго тряс руку сосновца и Черноскутова и, простившись с остальными, зашагал к своему возу.
Наступал вечер. Над степью пронесся протяжный, точно вой голодного волка, мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где загорели
Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать свою лошадь. Дед Черноскутов остался возле мешков.
— Увидишь моего коня, подгони ближе к мельнице, — крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.
Спустились сумерки. Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка плывущего рыбака. Издалека донеслась его песня:
Не орел ли с лебедем купалися, У орла-то лебедь все пытается: «Не бывал ли, орел, на моей стороне, Не слыхал, орел, там обо мне…»Устинье опять стало грустно. «Скорее бы уехать отсюда», — подумала она и направилась вдоль берега. Неожиданно она услыхала за собой поспешные шаги, треск старого валежника, и из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было — бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. Повернуть обратно к мельнице — на пути стоит он и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей не спускал мрачных глаз с женщины.
— Приятная встреча, — произнес он и, криво улыбнувшись,, шагнул к Устинье.
— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь, — а то брошусь в реку, — женщина попятилась к обрыву.
Сергей отбросил ружье и опустился на колени.
— Устинья, Устиньюшка, ведь человек же я, — сказал он и протянул к ней руки. — Не мучь ты меня, пожалей, теперь ведь никто не будет мешать нашему счастью. Оба мы вдовы. Поженимся…
Было слышно, как на мельнице рокотал паровик, и клубы дыма, заслонив лунный свет, ползли низко над рекой. В степи кричал одинокий коростель, и недалеко от берега плеснулась в воде рыба. Луна вновь выплыла из-за черного облака Фирсовской мельницы и залила мерцающим светом равнину.
Вздохнув, Устинья промолвила:
— Нет, Сергей Никитович. Разошлись, видно, наши пути-дороженьки, отцвели в поле цветики. Не бывать мне твоей женой. Прощай, — Устинья зашагала по берегу.
Сергей молча поднялся.
— Устенька!
Женщина оглянулась.
— Неужто больше не увидимся?
— Нет! — решительно ответила та и прибавила шагу.
Устинья возвратилась к возам. Дед Черноскутов открыл глаза и, зевая, спросил:
— Лошадей-то видела?
— Темно. Должно, в степь ушли. На берегу не видно, — бросив узду под телегу, Устинья взобралась на мешки и долго не могла уснуть.
Перед глазами мелькал берег Тобола, Сергей с протянутыми к ней руками, река, залитая лунным светом. Затем точно из тумана выплыл образ Евграфа, и Устинье показалось, что она слышит его голос: «Вам меня не убить!»
Начинался рассвет. Недалеко в кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула свою несложную песню. Всходило солнце. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, опустившись с шумом на воду, поплыла к прибрежным камышам.
Послышался гудок мельницы, и Устинья открыла глаза. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы, и весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь. Устинья с Черноскутовым смололи хлеб под вечер и, нагрузив мукой подводы, отправились домой. На душе молодой женщины было спокойно. И когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, она в последний раз посмотрела на Фирсовскую мельницу, где был Сергей, и, облегченно вздохнув, тронула вожжами коня. То, что волновало Устинью при встрече с Сергеем, казалось, навсегда исчезло там, за темным косогором.