Южный Урал, № 10
Шрифт:
Он обратил свои незрячие глаза к палящему солнцу.
Пятьдесят я лет работал, Все старался над сохой, Думал, вырастут ребята, Старику дадут покой…Тихо звенели струны балалайки,
Ударив еще сильнее по струнам, певец продолжал:
А второй-то был Молодец из молодцов, Все с жандармами он дрался, Все за правду, за народ…Поведав судьбу третьего сына, который также погиб за свободу, певец грустно закончил свою песню словами, с которых ее начал. Собрав мелочь в рваную шапчонку, слепой поднялся и, нащупывая палкой дорогу, вышел с базара. Завернув за угол магазина Кочеткова, он открыл здоровый глаз и, зорко оглядевшись, прибавил шагу.
Это был кривой Ераско, посланный матросом в Марамыш для очередной разведки. На второй день после того, как ушел из Куричьей дачи основной отряд Русакова, Батурин с Осокиным подтянули группы оставшихся партизан к опушке леса. Вблизи лежала маленькая деревушка дворов в сорок, где жили углежоги. В этом году мужчины ушли в отряд Русакова и дома оставались женщины да ребята.
Получив сведения от Герасима, Батурин и Осокин со своими людьми ночью обошли Марамыш, а на рассвете открыли стрельбу по заставе белых. В городе начался переполох. Перепуганный Штейер вскочил с постели и, поспешно одевшись, выбежал на улицу. Было видно, как метались полураздетые колчаковцы. Слышались ругань и беспорядочная стрельба. Рота каппелевцев открыла огонь по своим бегущим заставам.
Панику усилил грохот взрыва гранаты, брошенной на центральной площади ошалелым белогвардейцем. С трудом собрав своих солдат, Штейер вывел роту из города. На косогоре попрежнему шла стрельба. Укрываясь за деревьями, партизаны, не прекращая огня, отходили в глубь бора по направлению Растотурской. Это село лежало на пути в Зауральск. Постепенно рассеиваясь, партизаны исчезли так же внезапно, как и появились.
Штейер с каппелевцами вошел в село. Начались повальные обыски. Всех подозрительных сгоняли на сельскую площадь. Были тут женщины, старики и инвалиды. Арестованные тесной кучей жались к церковной ограде, поглядывая с опаской на колчаковцев. Полуденное солнце заливало ослепительным светом ближайшее озеро, гумны, деревенскую площадь и тесную толпу растотурцев, стоявших молчаливо в окружении солдат. Константин Штейер, гарцуя на коне, зычно крикнул:
— Кто имеет в семье партизана, выходи!
От церковной ограды отделилась большая группа стариков и женщин.
— Выпороть! — подал он команду каппелевцам.
Точно стая волков, те накинулись на беззащитных людей. Неожиданно с колокольни прогрохотал выстрел и, схватившись за луку седла, Штейер сунулся головой в гриву коня. Стрелявший
— Смерть паразитам! — прогремел голос Батурина и, заняв ближайшие к площади дома, партизаны повели огонь по колчаковцам.
Потеряв своего командира и несколько человек убитыми, каппелевцы отступили к Марамышу.
Отогнав колчаковцев от села, Батурин снова распустил отряд по домам и наказал партизанам быть наготове. Матрос, переодетый в крестьянскую одежду, поехал по соседним селам для организации партизанских групп. В селе Толстопятово он был выдан подкулачником и под конвоем доставлен в Марамыш.
Весть об аресте матроса быстро облетела уездный город. Дошла она и до Никиты Фирсова. Одевшись, старик торопливо вышел из дома и направился на площадь, где лежал связанный Федот. Лицо Осокина было все в кровоподтеках, и ссадинах. Колчаковцы избили его еще-по дороге в город. Никита протиснулся через толпу зевак и ткнул Федота костылем.
— А, попал, нечестивый Агаф, — прошипел он злорадно и, наклонившись, рванул его за пропитанную кровью тельняшку. Тщедушное тело старика все тряслось в бессильной злобе. Матрос приоткрыл здоровый глаз и, нацелившись, пнул что есть силы Никиту ногой.
— Рано ты, старый ворон, прилетел. Я еще жив. — Федот приподнялся с земли.
Отброшенный пинком, Фирсов упал и, подобрав костыль, охая, пополз в толпу лавочников. Те, как дикие кабаны, готовы были кинуться на матроса, но стук винтовочных затворов двух каппелевцев, охранявших Осокина, заставил их отпрянуть.
— Осади! — крикнул один из них. — Большевик передается военкому суду.
— Кончить его разом и вся недолга, — заметил мельник Широков.
— Прикончат без тебя, — заметил второй каппелевец.
Под вечер Осокина отправили в тюрьму. На следующий день неизвестные люди появились на городском базаре. Приехали они кто с сеном, кто в больших коробах привез уголь, иные просто сновали по рядам, прицениваясь к товару. Тут же вертелся с самодельной балалайкой кривой мужичонка, одетый в заплатанную сермяжку. Цену за сено приезжие заламывали втридорога. Охотников переплачивать деньги не нашлось. Незнакомые мужики потянулись с сеном на окраину. Следом за ними уехали и углежоги.
Базар опустел. На город легли сумерки. Потянуло вечерней прохладой. Недалеко от тюремной башенки, там, где шла дорога на Тургай, шли, обнявшись, два пьяных мужика. Весело горланя песню, они остановились вблизи часового, стоявшего на угловой башне, и заспорили. Вскоре один из них, рослый мужчина, проворно снял опояску и ударил своего приятеля по спине.
— Ты не шеперься. Деньги за водку я платил, — размахивая опояской, кричал он.
— Нет, я, — мужичонка поспешно отцепил берестяной туес от пояса и хлопнул им здоровенного мужика.
— Так его, — чуть не опрокидываясь через барьер, весело крикнул часовой, — тузи его, борова! Бей!
Привлеченные дракой остальные охранники, стоявшие у тюремных ворот, подбадривали мужичонку в сермяжке.
— А ты его по башке! Ишь, как ловко отделывает.
Рослый мужик защищался слабо, пытаясь уговорить своего рассвирепевшего приятеля.