Южный Урал, № 12
Шрифт:
— За что?
— Я не позвонил…
— Надо было посердиться. Но теперь — я опоздала.
— Прости меня, — говорит Лаптев, — я так сегодня был занят установкой, что даже не сумел позвонить.
— Установкой? — спрашивает Надя, радуясь, что этот разговор оттягивает их объяснение.
— Ты понимаешь, — говорит Лаптев, — мне очень важно пустить эту установку. Я справлюсь с этим, вот увидишь, справлюсь!
— Я знаю! — смеется Надя. — Вы у нас дома уже себя однажды зарекомендовали. Патефон разобрали, а пружинку не могли вставить.
Они
Лаптева удивила неестественная веселость Нади.
Он тихо спросил ее:
— Ты не хочешь сегодня со мной поговорить серьезно?
На минуту смутившись, но сделав над собой усилие, Надя снова рассмеялась:
— Я вообще не очень-то серьезная.
— Может быть, тебе нечего мне ответить, — дрогнул голос Лаптева. — Зачем же это притворное веселье, дурачество? Ты лучше прямо скажи, что не хочешь, я и не буду настаивать, тебе надоедать.
Надя шла рядом отчужденная, замкнутая в себе, не позволяя взять себя под руку.
В душе ее снова всплыли все сомнения и страхи, так недавно еще, перед выходом из библиотеки, ею владевшие.
В душе росла досада на него, обида за то, что вот он, такой умный, такой проницательный, идет рядом, рассуждает о любви, о жизни и в то же время не может, не хочет понять ее и успокоить, развеять ее досаду и обиду. Она, еле сдерживая слезы и в то же время сознавая, что наносит тяжелую, незаслуженную обиду своему другу, начала говорить ему необычные для нее, злые, обидные слова:
— Неужели вы не понимаете, что мы с вами разные люди?
— Как разные? — не понял Лаптев.
— А так, — сердито сказала Надя, — вы сами понимаете и незачем нам с вами серьезные разговоры заводить.
— Постой, постой, Надя! — побледнел Лаптев. — Ты что, обиделась?
— Не на что мне обижаться! — почти сквозь слезы воскликнула Надя. — Я сама прекрасно знаю, что я глупая, пустая девчонка и давно пора вам перестать со мной попусту время тратить.
— На-адя! — в изумлении воскликнул Лаптев, пытаясь взять ее под руку, остановить.
— И нечего нам серьезные разговоры заводить! — твердила Надя, все убыстряя шаги. — Вы серьезный, умный человек, — вон какую-то там установку придумали, вам и подругу себе надо выбирать умную, образованную, не такую пустышку, как я.
И, отвернувшись от Лаптева, она быстро пошла прочь от него к видневшейся невдалеке калитке своего домика.
— Надя! Ну, Надя же! — воскликнул Лаптев, идя вслед за нею. — Ну подожди, поговорим! Как же это так?!
Не оборачиваясь, Надя со стуком захлопнула калитку.
…Медленно и вяло шагая по ярко освещенной улице, Лаптев увидел свое отражение в большой зеркальной витрине и зло усмехнулся:
— Тоже — жених!
Свое отражение показалось ему особенно неуклюжим и нелепым. Длинный, нескладный мужчина со страдальчески-растерянным
И снова в душе поднималась досада и обида на Надю, которую он так любит и которая ни во что не ставит его.
Одна за другой вспоминались все неудачи сегодняшнего дня: неверие Елены, несерьезность Нади, ее какая-то деланная, неестественная веселость, и то обидное, унизительное и горькое, что скрывалось за этой веселостью — ее равнодушие к нему, отказ. Отказ!..
— Ну, что ж!.. Хорошо! — бормотал он сквозь зубы, поднимаясь на свой этаж. — Хорошо, мы еще посмотрим, кто пожалеет! Вы еще услышите обо мне!.. Да поздно будет!.. Да, поздно!.. — восклицал он, открывая двери своей комнаты.
Но здесь, дома, ему показались какими-то лишними, неуместными его высокопарные восклицания.
Декламировать и восклицать не перед кем. Ноющая пустота, оставленная в сердце уходом Нади, разом поглотила и мысли, и чувства, и все существо Лаптева. Она была нестерпима, эта пустота в сердце, как свежая, саднящая рана, и не было сил ее терпеть.
Чтобы хоть как-нибудь отвлечься, заполнить чем-то пустоту одиночества и потерянности, Лаптев сел к столу, взял какой-то листочек и, поднеся его к глазам, сделал над собой мучительное усилие, чтобы отогнать тягостную горечь, им владевшую, и сосредоточиться над тем, что написано на листочке.
Это была схема цеховой установки для светлой закалки.
Все еще как бы убегая мыслями от тягостных воспоминаний, Лаптев торопливо стал вникать в каждую деталь схемы и почти бессознательно, незаметно для себя, но зло и решительно черкал на ней карандашом, исправлял, делал пометки.
Схема преобразовалась и выходила такой же, как была нарисована в цехе на листке железа с небольшими, казалось бы, но существенными изменениями. Заметив их, Лаптев преувеличенно порадовался, своему маленькому успеху.
Так проработав довольно долго, он почувствовал, что изрядно устал и захотел спать.
Когда он разделся и лег в свою узкую и жесткую постель, укрывшись лохматым одеялом, грустные мысли овладели им, но уже не с такой силой, как прежде.
Глава III
Утром, задолго до работы, Лаптев явился в термическое бюро. Вид его был решителен, брови хмуро сдвинуты, лицо бесстрастно. Видно было, что он приготовился бороться с сильным и умным противником за дело, в правоту которого он твердо верил.
Но в бюро, кроме Елены Осиповны, никого не было.
Лаптев горячо принялся ей снова, с самого начала, объяснять свою мысль.
— Ты понимаешь, мы ускорим процесс разложения керосина. Увеличим мощность нагревателей, повысим температуру и процесс пойдет быстрее, установка будет втрое мощнее, защитный газ будет богаче окисью углерода и совсем без кислорода. Ведь просто же! Просто, да?