Южный Урал, № 1
Шрифт:
— А из крепости залп, да залп, разве утерпишь? Не добежав до заплотов полусотни шагов, пугачёвское воинство отхлынуло назад. Они-то и увлекли, как река потоком и Емельяна Ивановича. Конь-то широким махом вынес батюшку. Тут он на полном скаку остановил белого жеребца, крепко взнуздал его, привстал на стременах, вздыбил лихого, да и врезался в бегущую толпу и почал хлестать трусов плетью.
— Ну, куда вы! Ну, куда вы! Чего испугались? Назад!
И погнал он снова воинство на крепость…
А из крепости, что шмелиный рой, жужжат пульки. Тут один из атаманов
— Прочь! — освирепел Пугачёв. — Как смеешь мне глаза мозолить!
Лицо его перекосилось в злобе. Ощерив зубы, Емельян Иванович схватился за клинок.
— Прочь с дороги!
Только крикнул, а меткая пулька прямо коньку в голову, заржал жалостливо скакун и опрокинулся, загребая копытами земельку. А вторая пуля прямо в батюшку Пугачева, да счастьице его, только руку и повредила. Схватился Емельян Иванович за руку, по парчевой бекеше — кровь, да побрёл пешим от крепости. Не то обидно, что конь пал, а то обидно, что в шалашик пришлось забраться да на кошму лечь, такая боль навалилась на него. Лежит батюшка Емельян Иванович и горько жалуется своим ближним атаманам:
— Николи того не было: на царей ишшо пули не отливались! Эта, видать, наговорная. Колдун-офицеришка, не инако как!
Старик опять смолк. А мне нет терпения, я затормошил его:
— Ну, а дале что? Дале?
Дедко усмехнулся.
— Ишь, какой любопытный! Погоди, дай с мыслями собраться, не всё сразу. Да и сердце заходится, коли всё начнёшь ворошить. Известно, казачья кровь… Хоть сам и не был там, а понимаю, как это… Ну, да слушай!
— Ночь наступила к той поре, — продолжал дедко. — Вызвездило. На долину тьма пала, да за дальним Ильменем провыл одинокий волк. Пугачёв тут выбрел из шалашика, взглянул на тёмное небо и сказал ближнему атаману:
— К полуночи месяц взойдёт. Коня мне!
Подвели ему свежего скакуна. Хоть и поморщился от боли, а сам сел в седельце…
А в эту минуточку, по овражкам, да рытвинам к заплотам крепости доползли охотники. Хошь и снова началась пальба, залпы, да припозднились, под топором уже рушились ветхие заплоты и тыны…
И тут Емельян Иванович на своём коне вымчал вперёд и с воинством устремился в пролом… Разве ж устоишь тут? Известно, крепость взяли, солдатишек, кто не пожелал присягу принять новому царю, порешили. Вот и привели тут к батюшке самого коменданта капитана Тихановского и его жёнку.
— На колени! — крикнул на них Емельян Иванович и протянул рученьку. — Целуйте вашему государю!
Капитан раззлобился.
— Не царь ты, а вор!
— На перекладину их! — рассерчал Пугачев.
И народишко повесил на воротах капитана и его жёнку.
Тут занялось пламя, и зарево охватило полнеба. Потянуло гарью. Пугачёв со своим воинством отступил в степь. Туда к нему и привели повинившихся. Между прочим и дедушко мой при этом был, Иван Назарьевич, досыта он насмотрелся на царя-батюшку. Одеяние на нём было самое что ни на есть нарядное. Парчевой кафтан, а под ним кармазиновый зипун, а полосатые канаватные шаровары в сапоги запущены.
Конь под ним — белый лебедь. Седельце киргизское с широкой круглой лукой, оковано серебром, а в середке вставлен сердолик с куриное яйцо. Господи боже, что за сбруя! Нагрудник, пахвы, стремена! Всё, всё серебром, да сердоликом разукрашено. Да и сам батюшка Емельян Иванович статный, видный из себя казак. Очи тёмные, орлиные. Взглянет — прожгёт!
Выехал он к народу, все на колени пали. Встал и наш дедушко. Один за другим подползали к нему и целовали ручку. Он почестно со всяким разговаривал, называл детушками, да спрашивал: кто, откуда, куда пойдёт из Магнитной?
Тут и до дедушки дошла очередь и он к ручке приложился и его спрашивает:
— Из каких будешь?
— Казак.
— Пойдёшь ко мне, своему государю, служить?
— Готов, царь-батюшка!
Так и пошёл наш дедушко с Емельяном Ивановичем под Троицк. Было, сказывал, в ту пору утречко, петухи по дворам, что не погорели, распевали, да сизый дымок стлался от пожарища по степу. Ох, и жалко было дедушке моему покидать станицу, да что поделаешь, на то казак! Без похода ему не прожить! Ну и пошёл он воевать…
Дед замолк и на этот раз долго молчал.
— Неужто всё то правда была? — не утерпел и спросил я.
— А то как же? — обидчивым голосом отозвался старый казак. — Без вранья сказано всё. Преданье! Сам слышал от дедушки. А потом тут-ко кладбище сохранилось, и по сю пору там-ко лежит каменная плита, а под ней схоронен сказненный Емельяном Ивановичем комендант Магнитной капитан Тихановский. Сбегай, полюбуйся…
Я с Митяшкой и впрямь сбегали, и на древнем, заросшем бурьяном кладбище среди деревянных покачнувшихся крестов, нашли серую плиту с еле заметными буквами и титлами. Мы прочли, что тут погребены «останки капитана Тихановского». Выходит не соврал дедушко. А всё-таки ещё не верилось.
«Эка, подумаешь, можно всякое наврать!» — рассуждал я и решил в один вечерок поймать учителя Кирика Леонидовича и у него свериться. С такими мыслями я и прибежал во двор к Варварушке.
На скамеечке, перед домиком сидел Кирик Леонидович, а посреди двора на одной ноге кружился и прыгал Митяшка.
— Ты чего это? — бросился я к нему, но дружок и ухом не повёл, словно не видел меня, глаза у него соловелые. Кружится и счёт ведёт.
— Что с ним, Кирик Леонидович? — удивлённо спросил я учителя.
— Одержим бесом! — засмеялся он.
— Никак и впрямь с ума сошел! — выпучил я в страхе глаза на друга.
— Ну, вот ещё что выдумал! Говорю одержим бесом алчности!
В эту минуту Митяшка топнул ногой и закричал:
— Тысяча!
— Вот видишь! — кивнул в его сторону Кирик Леонидович:
— Пятак шельмец выпрыгал! Поспорили мы на тысячу! — учитель полез в карман, добыл медяк и бросил казачонку. — На, возьми! Экий ты, братец, настойчивый!..
Из сеней выглянула Варварка.