Южный Урал, № 2—3

Захаров Дмитрий

ТАГАНАЙ

Вековые, пасмурные глыбы, Сизые, седые валуны. По тропинке узкой мы могли бы, Кажется, добраться до луны. Радостнее зрелища такого Я нигде, признаться, не видал. От седого гребня Откликного Дымчатый раскинулся Урал. Не охватишь напряженным взором Из-под лунной этой высоты — Дальние Потанинские горы, Звонкие дороги и мосты. Знаю, здесь с эпохи неолита Человек ни разу не бывал, Только нам везде пути открыты, Только нам покорен ты, Урал!

В ПОЛЯХ

Я сын Урала. Сердцем благодарен Ему за прожитые здесь года. Иду полями, вижу: вновь в разгаре Широкая, осенняя страда. Прошли года… сраженья огневые… И

столько памятных доныне мест: Багровый Днепр, пылавший дважды Киев И намертво опустошенный Брест. Нет, эту боль не надо снова трогать, Тут не прошел кровавым следом бой, Но полевая пыльная дорога Мне показалась трассой фронтовой. Комбайнер пот со лба утер пилоткой, И за штурвалом, устремясь вперед, Как будто не комбайн, а самоходку Он в жаркое сражение ведет. А вечером за ужином артельным Я слушаю беседы земляков: Тот дрался под Уманью, тот под Ельней, А этот был у эльбских берегов. И думается мне: я на привале, Вокруг меня товарищи лежат. А мимо нас, гудеть не уставая, Машины к элеватору спешат.

УРАЛЬСКИЙ ЗАВОД. С гравюры худ. Д. Фехнера.

С. Васильев

СТИХИ

СИЛЬНА СТРАНА МОЯ!

Сильна страна моя, сильна! Согласьем душ озарена. Тепло, тепло несметных рук Смыкает доброй воли круг. Мы день труда встречать идем Рожденьем песни золотой — Добычей, выпечкой, литьем, Уменьем, дерзостью, мечтой. Еще решительный размах, Еще сильнее разворот. На стройках, шахтах, на полях Еще дружнее шум работ. Еще ловчей полет иглы, Еще искусней кисти след, Еще призывней свист пилы, Еще щедрей тепло и свет. Смелее! К счастью путь открыт. За труд, помноженный стократ, Чтоб каждый был обут и сыт И прочной радостью богат. Еще нам тело жгут рубцы Недавних, тяжких ран сквозных, А мы уже дома-дворцы Возводим для детей своих. Еще на памяти свежи Разрывов гром, сирены вой, А наших здравниц этажи Уже осенены листвой. Мы дружной поступью идем Однажды избранным путем. И прям и светел этот путь, И ровно, вольно дышит грудь, И твердо, в лад сердца стучат, И чувства в лад, и мысли в ряд. Любовь и жизнь! Но нас опять Стращают завтрашней войной, И стали снова наряжать Бродягу-смерть броней стальной. И только свастики паук Поджал кривые лапки вдруг, И для близира круглым стал, И мертвым светом заблистал. Сильна страна моя, сильна! Бессмертны павших имена. И будут вечно тени их Примером чести для живых. На нас спускают псов с цепи — А мы сажаем лес в степи. На нас возводят клевету — А мы чисты, как лен в цвету. Мы делом заняты своим, Богатым, кровным дорогим — Мы строим дом своей мечты Почти небесной высоты. И взоры всех людей простых Спокойный наш находят взгляд, И видят наших часовых, И держат мысли с нами в лад. И пусть задумаются те, Кто, утопая в клевете, Играет бомбой, как мячом, Над нашим раненым плечом. Такая подлая игра Не доведет их до добра. Порукой этому — народ, Простой народ со всех широт. Он любит нас, он знает нас — Он обмануть себя не даст! Сильна страна моя, сильна, Как полноводная весна, Как солнца доброго восход, Как ветер с облачных широт.

УРАЛЬСКИЙ ТАНК

Вот он стоит, умолкший ветеран. Приземистый. Тяжелый. Несравненный. На грозовой броне его толстенной Видны рубцы совсем недавних ран. Как тонко краска затянула швы! А приглядись, — так их не счесть, пожалуй. Стремительный,

обстрелянный, бывалый Прошел он до Берлина от Москвы. Он разлучен с пространством и огнем. Под мирным ветром грудь его остыла. Но и теперь живет в нем та же сила, И тот же смерч незримо дремлет в нем. В любое время, в час и миг любой Он, подчиняясь воле командира, Рванется в бой, но только в правый бой, Не ради войн, а только ради мира.

НОВОСИБИРСК — МОСКВА

Любо, товарищи, мчать далеко, В поезде ехать, который Кто-то назвал хорошо и легко, Точно и весело: скорый! Так и мелькают столбы за окном, Так и летят перелески. — Ну-ка, откинь-ка, сосед-агроном, В сторону шелк занавески! Видишь, под горку идет грузовик, Белый дымок завивает? — Вижу отлично, сосед-плановик, Что тебя в нем привлекает? — Как это «что»? Здесь одни журавли Жили в болоте когда-то. В прошлом году здесь шоссе провели Прямо к цехам комбината. — Это не шутка! Ты глянь вон туда. Там был участок пропащий, Густо росла лишь одна лебеда, А нынче здесь сад настоящий. Яблони с кедрами рядом растут. Вот, брат, дела-то какие! А там вон плотину возводят, а тут Строят дома заводские. Глядят пассажиры на вехи пути, Покрытые снежною пряжей, Глядят и не могут глаза отвести От мимо летящих пейзажей. — А вы, молодой человек, до Москвы? — В Москву. Из Москвы до Рязани. — Понятно, понятно, голубчик… А вы В Москву, дорогая маманя? — А я на доклад в Министерство угля. Впервые в столицу… Приятно! И все же, вы знаете, думаю я Скорее вернуться обратно. Всего только сутки в пути нахожусь, А сердце тоскует по дому. Выходит, никак в москвичи не гожусь, Привык я к Кузбассу родному. …Синеет, темнеет уже за окном. Колышется песня, крепчая, Согретая добрым холодным вином, Кружкой горячего чая. Секут темноту паровоза гудки. Бушует огонь поддувала. И с насыпи в поле летят светляки, Как в ночь на Ивана Купала.

Р. Шнейвайс

ОГНИ МАГНИТОГОРСКА

(Послевоенные очерки)

ПЛАВИТСЯ СТАЛЬ

В городском театре проходил общезаводской слет стахановцев. До начала оставалось еще минут двадцать, и народ группами собирался в фойе, курилке, буфете, шел во Дворец культуры металлургов, что по соседству, чтобы посмотреть выставку картин художника Георгия Соловьева.

Соловьев — старейший художник Магнитогорска, мастерски владеющий и кистью, и карандашом, и резцом. Выставленные им картины, эскизы, наброски, гравюры полны жизни, радости и света. Острым, наблюдательным взглядом художник улавливает такие детали, которые, действительно, характерны для молодого, растущего города. Каждое полотно и рисунок отражают все то новое, что рождается в этом удивительном городе.

Смотришь на все эти картины, эскизы, гравюры, рисунки и кажется, что они ведут по историческим местам, живописно, правдиво и наглядно рассказывают были горы Магнитной с давних дней до нашего времени.

Вот прошлое: горы, покрытые снегом, черными пятнами выделяются ямы рудных разработок; люди в старомодных кафтанах лопатами выгребают куски железной руды, кладут ее на носилки, засыпают ею плетеные сани. Длинной вереницей уходит вдаль обоз с рудой — ее везут за сто верст, на Белорецкий завод купца и промышленника Пашкова.

Да вот и он — горнопромышленник Пашков — самодовольный и хищный, жестокий и хитрый. Он стоит на крыльце в окружении компаньонов и провожает взглядом обоз с рудой; вдали виднеются контуры старого уральского завода.

Старозаветный уральский горнопромышленник против обновления техники доменного дела, ему ни к чему печи, работающие на коксе. Достаточно жадными руками выгребать с горы Магнитной богатую железом руду и выплавлять чугунные чушки, а весной, в половодье, сплавлять их на баржах по многочисленным мелким уральским рекам в Центральную Россию. Алчным взглядом провожает он обоз с рудой горы Магнитной. Идут и идут обозы, и рядом плетутся понурые, уставшие возчики, прошагавшие всю многоверстную дорогу через горные перевалы Белорецкого тракта.

Вот первый полотняный город у подошвы горы Магнитной — жилище строителей и зачинателей Магнитки. Март 1929 года; тучи нависли над вершиной горы, и резкий ветер треплет брезентовый полог палаток; группа строителей, наклонив головы, решительно шагает навстречу ветру, зажав в руках топоры, ломы, кирки и лопаты; они спускаются вниз, идут туда, где среди необозримой приуральской степи виднеются первые леса стройки.

Итак, если итти от полотна к полотну, от рисунка к рисунку, то кажется, что читаешь увлекательную повесть о делах и людях Магнитогорска, создавших по воле большевистской партии новый город и величайший комбинат, широко раскинувшийся на границе Европы и Азии, как мощная крепость индустриализации.

Январская ночь 1932 года! Забудем ли мы ее когда-нибудь! Изгладятся ли из памяти эти волнующие минуты пуска первой доменной печи? Когда смотришь на картину «Первый чугун», то хочется прильнуть к полотну и найти, разыскать себя в этой ликующей толпе, озаренной светом первого магнитогорского чугуна. Люди целуются, обнимают друг друга, пожимают руки, гордость светится в их глазах, и радость чувствуется в каждом порывистом движении. Только там, где-то в затемненной стороне, стоит особняком группа людей и среди них толстый приземистый человек с трубкой в зубах — американский «консультант» мистер Хейвен — представитель фирмы Мак-Ки. Он сделал все, что в его силах, чтобы доменная печь не была задута, чтобы не было чугуна, не было радости. Он возражал, писал меморандумы, снимал с себя ответственность. Через несколько минут мистер Хейвен подойдет к людям, церемонно обнажит голову и поклонится: