Южный Урал, № 2—3
Шрифт:
— Сводом женятся.
— А ваши девки тоже сводом уходят за православных?
Старуха только махнула рукой.
Висимские впечатления отливались в роман. Это было воплощение заветной мечты — осветить заводскую тему, еще никем не поднятую в литературе, показать как отразился на судьбе народной переход от крепостнических порядков к капиталистическим.
О своем предприятии Мамин писал Гольцеву:
«Осенью было начал «агромаднейющий» роман из горнозаводского быта, но засел на второй части — очень уж велик выходит. Десять печатных листов написал и сам испугался. Теперь и не знаю, что делать:
Над этим романом Дмитрий Наркисович работал три года и назвал его по имени трех поселков, образовавших Висимо-Шайтанский завод, «Три конца», а в подзаголовке написал: «Уральская летопись».
Березовский завод — одно из старейших поселений на Урале и родина золотого дела. Здесь сто лет назад Ерофей Марков нашел первое золото в России, и здесь же простой русский штейгер Брусницын изобрел способ дробить и промывать золотосодержащую руду.
Во времена крепостного права здесь была каторга. Местные жители хорошо помнили старые порядки. По барабану вставали и спать ложились, по барабану обедали, даже в церковь ходили под барабанный бой. После раскомандировки на работы за партией рабочих тянулись два воза: один с провиантом, другой с розгами. Не стало каторги, но осталась страшная память о ней, остались лиловые рубцы на спинах.
Не один раз Дмитрий Наркисович бывал в Березовском заводе, всегда его поражал отпечаток чего-то временного, непрочного, лежавший на всем. Дома строены на скорую руку: где нехватает крыши, где ворота не поставлены. Даже заново поставленные избы, не потерявшие еще нарядной желтизны свежевысгруганного дерева, говорят о немногих счастливцах, у которых сегодняшняя удача вот-вот обернется вчерашней нищетой. Улица тоже напоминает о промыслах. Там и сям зияют провалы: шахты подходят под самое селение. Местами путь преграждает свалка пустой породы.
«Не настоящая жизнь», подумал Дмитрий Наркисович, побывав первый раз в Березовске.
Больше всего поразило его тупое отчаяние, написанное на лицах старателей. Разговоры с ними многое объяснили писателю. Березовская дача, буквально усыпанная золотом, давала акционерным компаниям миллионные прибыли. Земли у березовцев не было. Приходилось работать у той же компании на любых условиях.
— Нужда заставит песни петь. Нам за золотник хозяева платят по два рубля, а казне сдают по четыре с полтиной.
— Как вы работаете? На каких условиях?
— Кто на поденщине, кто на отрядных работах. Кто на отрядные работы, тому и землю дают, только золото доставай. Да тоже радость не велика…
— Кругом золото, посередке — бедность.
— Золото моем, сами голосом воем.
Оставалась надежда на «дикое счастье». Кому повезло наткнуться на золото, тот, глядишь, и выбился из нужды. Только надолго ли?
— Вон идет вчерашний богач… Откантовал!
По улице нетвердой походкой шел мужчина с опухшим багровым лицом, босой, в рубахе с расстегнутым воротом, желтой от глины. Не глядя ни на кого, он свернул к полукаменному дому с приметной вывеской: «Питейное заведение».
— Родная дочь подвела. Он ее посылал в дудке золото добывать. Девка не будь дура, покуда родитель
Разбирая в заводской конторе дела, Дмитрий Наркисович наткнулся на сообщение о штейгере, который сошел с ума и затопил шахту. Сухие строки официального донесения скрывали тяжелую человеческую драму. Те, кто знал, рассказывали о семейной неурядице. И снова причиной являлось золото. Золото ломало семью, толкало на преступления, доводило до самоубийства. В воздухе точно носились чумные бактерии…
После одной из поездок Дмитрий Наркисович написал рассказ «Глупая Окся» о старателе, обманутом дочерью. И когда написал, то понял, что к теме о золоте он еще вернется, что это будет роман о людях, искалеченных золотой лихорадкой, что новая вещь станет еще одной частью одной гигантской картины — Урал.
Дмитрий Наркисович провел зиму в самом кипучем литературном труде. Во-первых, заканчивал «Три конца», во-вторых, написал очерк о городе Екатеринбурге, предназначенный для сборника историко-статистических и справочных сведений. Издавал его городской голова Илья Симонов, владелец паровой мельницы, один из екатеринбургских богачей. Он же фактически прибрал к рукам и «Екатеринбургскую неделю». Несмотря на всю свою антипатию к Симонову, Дмитрий Наркисович принял заказ на очерк, потому что считал эту работу делом своей гражданской чести. Правда, она потребовала усидчивого изучения исторических документов и архивных материалов. Художник превращался в ученого-исследователя.
Он дал в своем очерке историю любимого города, как историю его хозяйственного развития, и закончил словами, выражавшими надежду на лучшее будущее:
«Формы — дело известного времени, а знание и труд — единственные двигатели всяких форм. Пожелаем же Екатеринбургу движения вперед в этом единственном направлении, чтобы он сделался действительно сердцем неистощимых сокровищ Урала».
Любовь к Екатеринбургу являлась выражением любви к Уралу, любви ко всей необъятной Родине. Эта любовь носила деятельный характер. Мамин участвовал в общественной жизни своего города. И литературная работа и работа общественная дополняли одна другую, завязываясь в один крепкий узел.
Участие в комиссии по ревизии банка помогло понять, какую роль играет это учреждение в капиталистическом освоении края, в его экономике. Особенно ясно писатель это понял, побывав в Шадринске. Банк походил на огромного паука, и в его тенетах безнадежно запутывались большие и маленькие мухи. Писатель увидел прямую связь между разорением деревни и накоплением миллионов. Вторгаясь в деревню, капитал превращал хлеб в товар и создавал крупных хлебных монополистов.
Так вырисовывались контуры нового романа — о хлебе.
Зимний сезон 1890—91 года в екатеринбургском театре открылся драмой Потехина «Нищие духом». Афиши сообщали о новом составе труппы. Дмитрий Наркисович любил театр, любил хорошие пьесы и хорошую игру. Но театральное дело ставилось на коммерческую ногу и, подлаживаясь к так называемой «чистой» публике, антрепренеры составляли сногсшибательные дивертисменты. Екатеринбургский театр не представлял исключения. И здесь тон задавала «золотая молодежь» — купеческие сынки, не знавшие, где убить время.