Z значит Захария

О'Брайен Роберт К.

Этого он, однако, видеть не мог. Собственно, если не знать заранее, то трудно поверить, будто из долины у её южного конца есть выход. Потому что расщелина имеет форму очень большой буквы S, и пока ты не дойдёшь до её устья, будешь думать, будто перед тобой сплошная стена, поросшая деревьями. После этого дорога и ручей, вдоль которого она проложена, резко поворачивают направо, потом налево, потом снова направо — они прорезают гряду, словно туннель.

Таким образом, долина, которую с севера ограждает Бёрден-хилл, оказывается закрытой со всех сторон. Народ говорил, что здесь свой собственный климат, что ветры окружающего мира сюда не залетают.

Когда чужак добрался до расщелины,

я потеряла его из виду — с того места на склоне долины, где я находилась, заглянуть в ущелье невозможно. Но отрезок дороги, проходящей по нему, длиной не превышает всего пары сотен ярдов; так что скоро незнакомец появится снова. Увидев мёртвую землю, он, конечно же, вернётся; идти дальше без своего синтетического костюма он не сможет.

Я присела на залитой солнцем прогалинке и ждала, не сводя глаз с разворачивающейся внизу картины: вот узкая чёрная дорога, рядом с ней змеится речка, противоположный склон долины, до которого отсюда рукой подать, порос дубами и буками — старыми, толстыми, отбрасывающими на землю густые чёрные тени. Выше, над ними, есть скальный выступ — серый утёс. Играя, мы частенько взбирались на него; он не так крут, как кажется издали.

Было уже одиннадцать часов, и снова становилось жарко. Откуда-то из-за спины доносился тонкий аромат цветущей черники, жужжали пчёлы. В подобные мгновения мне очень не достаёт пения птиц.

Должно быть, мой гость провёл довольно много времени на том конце ущелья, отдыхая или осматриваясь, потому что появился он не раньше, чем минут через двадцать и двигался теперь немного медленнее. Он направился обратно к дому.

И вот примерно на половине пути это и случилось: он остановился, сел прямо на дорогу, и его вырвало. Он оставался там несколько минут, полулежал, опершись на локоть, и блевал. Потом поднялся и пошёл дальше.

Это повторилось ещё три раза; и после третьего он еле брёл, таща за собой винтовку. Добравшись до палатки, он заполз внутрь и больше уже не выходил. Прибежал заметно осмелевший Фаро и обнюхал вход в палатку. Он даже чуть-чуть повилял хвостом, а потом отошёл и присел возле пустой тарелки.

Новый хозяин так его и не накормил. В этот вечер он не развёл костёр и не приготовил ужин. Но, кто знает, может, наутро ему станет лучше.

Глава 5

27 мая

Я пишу это утром, после завтрака, сидя у входа в пещеру с биноклем у глаз —наблюдаю за домом и палаткой. Ну хоть бы какой-нибудь признак жизни. Но нет, ничего, только собака снова подошла к палатке, помахала хвостом и выжидающе посидела пару минут у входа. За это время Фаро, по-видимому, раскинул мозгами, потому что обежал вокруг дома и устремился вверх по склону. Пришёл ко мне в гости. Бедная псинка. Он голоден, и теперь, вернувшись домой, ожидает, что его будут кормить. В магазине полно собачьей еды, но здесь, в пещере, понятное дело, запасов нет, поэтому я дала ему немного кукурузного хлеба и консервированной тушёнки. Теперь я больше обрадовалась Фаро, потому что в настоящий момент не боялась, что незнакомец нагрянет ко мне. Я погладила пса, поговорила с ним. Наевшись, он улёгся рядом и положил голову мне на ногу. Я растрогалась — так Фаро поступал только с Дэвидом и больше ни с кем. Однако через несколько минут он поднялся и побежал вниз. Вынырнув около дома, пёс уселся рядом со входом в палатку. Хоть я и нравлюсь Фаро, в хозяева себе он всё же, кажется, выбрал этого чужака.

Но хозяин так и не вышел.

Я знаю, что он болен, но не знаю, насколько сильно, и потому не представляю себе, что же делать. Ведь может так статься, что ему просто нехорошо, и он решил полежать в постели.

А

может, наоборот — он так болен, что не может встать. Кто знает — а вдруг он умирает?

Прошлой ночью я и вообразить не могла, что стану так беспокоиться о непрошенном госте, но сегодня утром места себе не нахожу. А всё из-за сна, который увидела перед пробуждением. Это было одно из тех сновидений, что больше похожи на грёзу; иногда они приходят ко мне на границе сна и яви; то есть я понимаю, что это мне снится, что это порождение моего ума, но всё равно сон кажется вполне реальным. Так вот, сначала мне приснилось (или пригрезилось), что там в палатке — мой отец, лежит больной; потом приснилось, что вся моя семья опять живёт в доме. Я так обрадовалась, что у меня даже дыхание перехватило, и я проснулась.

Осознав, что это лишь сон, не явь, я тут же поняла кое-что ещё. Я думала, что привыкла к одиночеству, к сознанию того, что всегда буду одна, но, видимо, ошибалась. Теперь, когда рядом был кто-то другой, мысль о том, чтобы вновь остаться одной, мысль о пустом доме и пустой долине — на этот раз навсегда, я была уверена в этом — показалась ужасной, совершенно невыносимой.

Поэтому несмотря на то, что этот человек был совсем чужим и я боялась его, я начала беспокоиться о нём; мысль о том, что он может умереть привела меня в отчаяние.

Я пишу об этом частично для того, чтобы прояснить всё для себя самой, ведь когда выльешь мысли на бумагу, это помогает разложить всё по полочкам. Вот как я поступлю: подожду и понаблюдаю до вечера. Если он к тому времени не выйдет из палатки, то спущусь туда засветло — потихонечку, неслышно — и посмотрю, не подходя слишком близко, что с ним. Возьму с собой ружьё.

28 мая

Я снова в доме, в своей комнате.

Незнакомец в палатке. Он спит, спит практически всё время. Он так болен, что не может подняться. Он вряд ли отдаёт себе отчёт в моём присутствии.

Вчера около четырёх часов пополудни я сделала, как решила: взяла ружьё и отправилась в усадьбу. Я подошла к дому сзади, медленно и беззвучно, обогнула его, затаилась за углом. Стоило мне услышать что-то подозрительное — и я бы мгновенно спряталась и постаралась бы незаметно убраться. Увидев, как я выхожу на лужайку перед домом, ко мне навстречу устремился Фаро; я боялась, как бы он не залаял, но пёс вёл себя тихо, только понюхал мою коленку и повилял хвостом. Я подкралась к палатке и заглянула внутрь. Клапан, выполняющий функцию двери, свисал свободно и был полуоткрыт, но свет внутрь проникал плохо. Поначалу я могла разобрать в темноте только ноги незнакомца. Я подобралась поближе, сунула голову в палатку; вскоре глаза привыкли к темноте. Человек лежал на спальном мешке, частично прикрывшись им; глаза его были закрыты. Видно, его рвало — голова покоилась прямо в этом безобразии. Он дышал, но очень поверхностно и часто. Рядом с ним валялась зелёная пластиковая бутылка — пустая, вода из неё вытекла, — а возле бутылки — пузырёк с большими белыми таблетками; пробки на пузырьке не было, и таблетки рассыпались.

В высоту палатка насчитывала всего фута четыре. Я заползла внутрь, совсем недалеко, лишь бы можно было дотянуться до руки незнакомца. Вонь здесь стояла ужасающая. Я прикоснулась к его руке, сухой и горячей от лихорадки. Как раз в этот момент Фаро, засунувший нос в палатку, заскулил. Сочетание прикосновения и собачьего скулежа заставило незнакомца открыть глаза.

— Эдвард, — произнёс он. — Эдвард!

Он не смотрел на меня, а если и смотрел, то видел не меня, а кого-то другого; впрочем, думаю, его взгляд привлекло моё ружьё, которое я так и не выпустила из руки, потому что он сказал: