За Байкалом и на Амуре. Путевые картины

Стахеев Дмитрий Иванович

Перед картиной летом расставляются цветы, в деревянных ящиках с китайскими надписями, и продолговатая бочка, наполненная водой, с плавающими в ней рыбками. Иногда тут же выставляются клетки с птичками, выносимые из душных фуз на чистый воздух. Направо от картины двери ведут в жилые покои, налево — анбары для хранения припасов, а сзади картины — пакгаузы для складки чаев.

Из двора пройдем в покои, которые собственно и носят название фузы. — «За нама фуза милости поросим, погули» (т. е. к нам в комнаты пожалуйте, погулять), — приглашают китайцы, всегда радушные со всяким знакомым и незнакомым человеком.

Заходим и смотрим.

Фуза разделена на две половины. Одну из них занимает старший из акционеров торгового дома, приезжающий в Маймайтчин на 5 или на 6 месяцев, по прошествии которых приедет другой и заменит товарища. В каждую половину фузы ведет дверь,

имеющая суконную занавесь, приподнятую наполовину кверху в виде навеса; в этой суконной занавеси есть в середине окно и когда она опускается, то входящий может сначала удостовериться, посмотрев в окно, не спит ли хозяин, и потом уже приподнять занавесь. Передняя часть каждой половины фузы занята широкими и длинными (во всю ширину фузы) нарами, под ними помещается печь; труба этой печи в несколько изгибов проходит под нарами и прогревает их, доставляя китайцам удовольствие спать на горячих кирпичах; труба никогда не выводится наверху крыши, а оканчивается всегда внизу около фундамента, или выводится под землею на задний двор фузы в предостережение от пожара.

По стенам внутри фузы развешено несколько бумажных картин с изображением драконов, змей, несуществующих зверей и т. п. страшилищ, с невероятно большими глазами и зубами; есть картины, изображающие военные эпизоды из китайской истории; герои их всегда рисуются громадного роста и лица их размалевываются разными цветами, как это в действительности и делают начальники китайских войск, для устрашения неприятеля. Около картин висят по стенам черные дощечки, на которых, золочеными знаками, написаны изречения китайских мудрецов; иногда, в соседстве с этою китайской мудростию, висит французская картинка дамских мод, по всей вероятности выпрошенная китайцем у русской купчихи и имеющая непосредственное назначение быть отправленной на родину, в какой-нибудь Калган или Сань-син, в качестве портрета с русских. На левой стене от входа на столе стоит небольшой шкафик, чем-нибудь завешенный или прикрытый дверцами: в этом шкафике сохраняются боги, домашние пенаты. Посредине нар помещается маленький столик и перед ним жаровня, с постоянно горящими угольями, отчего нередко приходится трещать, не привыкшим к угару, русским головам. Вдоль стены на нарах лежат свернутыми все принадлежности спанья и только несколько кубических, упругих подушек лежит вблизи маленького столика, готовые к услугам для спины почетного гостя. Рамы в окнах имеют большие размеры, так что правая стена от входа занята почти вся тремя окнами; клетки в рамах очень мелки и вместо стекол они заклеены китайской тонкой бумагой. Этот южный обычай дорого стоит китайцам и русские морозы пробирают их порядочно, несмотря на то, что в некоторых фузах, кроме печей под нарами, сделаны еще и русские печи. Китайцы всю зиму не снимают с себя в комнатах меховых одежд и хотя сохраняют обычай спать совершенно раздевшись без белья, но зато и укутываются своими меховыми халатами со всех сторон, так что спящего человека не скоро заметишь под грудою шуб, мехов и халатов.

Посредине потолка висят фигурные подсвечники, с красными толстыми свечами; в некоторых фузах их развешено несколько. Около стен стоят два-три уродливых кресла и тоже два или три стола, — эта мебель всегда черного или красного цвета. На столах помещаются: стеклянная чаша с водой, для живых рыбок, башенка для ловли мух, а иногда и русские часы, подаренные кем-нибудь из русских купцов и непременно испорченные и не поправленные, за неимением китайских часовых мастеров. Около двери вбиты в стену деревянные, причудливой формы, гвозди, похожие на оленьи рога: это вешалки для шапок. В углу — зеркало, разрисованное по бокам картинами, изображающими, по большей части, китайских дам.

Вот и все, что можно видеть в китайской маймайтчинской фузе.

Вообще, грязи в ней много, полы никогда не моются, паук спокойно плетет паутину где ему угодно, да и сами китайцы не чище своих жилищ. Бань у них не существует, тела своего китаец никогда не моет и носит белье до той поры, пока оно от ветхости не свалится с его плеч; а между тем, в праздничный день, видишь китайца-купца разодетым в шелковые халаты и, не зная, не можешь себе представить, какая грязь под этими дорогими тканями. Впрочем, те из китайцев, которые уже обжились на русской границе, напрашиваются к русским в бани и иногда отдают мыть белье русским прачкам.

— О, тута баня жестоки! Кусай тело хырошанки! — рассказывает китаец, побывавший в русской бане, и долго отдувается, развалившись на нарах.

— Что же вы у себя не сделаете бань? — спросит иногда русский, заметив великое удовольствие на

китайской роже.

— Наша такой обычай нету: баня никто не строит.

— Отчего же не устроить? Потом и обычай будет: ты выстроишь, за тобой другой будет строить…

— Э! Э! Приятель! Туте нельзя: закон нету!..

Дальше расспрашивать нечего; сказана фраза: закон нету и — конец, сколько не расспрашивайте, — ответ будет все один и тот же.

На главной улице Маймайтчина построены высокие, мрачные ворота, в виде башни, стоящие на перекрестке двух переулков; наверху башни и на причудливо изогнутых концах ее трех кровель висят колокольчики и бубенчики, издающие звуки даже при незначительном ветре. Паллас, в своем путешествии по Сибири, говорит о маймайтчинских воротах, что колокольчики «некоторый курант выигрывают»; может быть, в его время (в 1730 годах) курант и выигрывался, но в мое время, в начале 1860 годов, о нем не осталось никакого воспоминания. По всем четырем сторонам башни прибиты длинные и широкие доски, мелко исписанные китайскими знаками, — это временные распоряжения и разные приказы местного начальства, относящиеся к жителям города Маймайтчина. Над этими досками, или сбоку их, проходящий человек может заметить нарисованную на стене плеть; иногда, по случаю какого-нибудь строгого приказа, к доске, на которой этот приказ выписывается, приколачивают гвоздями настоящую, уже не нарисованную, а действительную плеть, для вящего вразумления публики. Такая оригинальная и весьма внушительная прибавка к приказу достигает вполне своей цели: жители с великим страхом прочитывают написанное и, так сказать, воочию видят, какие последствия могут быть с ними, если бы они вздумали либерально отнестись к написанному. Вблизи этих грозных приказов (тоже вероятно с назидательной целью) китайское правосудие, в лице местного дзаргучея (губернатора), выставляет преступников всякого рода. Тут ставятся и контрабандисты, пойманные с чаем, который они хотели провезти беспошлинно, и люди, уличенные в продолжительном пьянстве, и попавшие по воровству, и люди, совершившие убийство. Всегда почти, прижавшись в самый темный угол ворот, стоит несчастный мученик: массивная доска надета ему на плечи, на груди висит другая доска, исписанная большими черными знаками, объясняющими его преступление.

Помню, в одну из моих бесцельных прогулок по Маймайтчину, видел у этих ворот монгола: лицо его исхудало, глаза ввалились и вокруг их выступили сине-багровые пятна, губы растрескались и запеклись кровью от жажды; утомленный постоянной тяжестью, давящей его плечи и грудь, монгол едва мог поддерживать свою голову.

Поскорее прошел я мимо этой жертвы китайского правосудия, потому что она производит слишком тяжелое впечатление…

Простоит он, несчастный, думал я, целый день, до позднего вечера на своем лобном месте; холодно, безучастно будет проходить толпа, давно привыкшая к подобным зрелищам; другой, веселый человек, еще и посмеется, подразнит, а если пожелает, то может дать и в рожу, ибо это не возбраняется: преступник должен переносить наказания, хотя бы его преступления были вызваны самим обществом, его экономическим и гражданским устройством, — до этого нет никому дела.

Таким образом китайца или монгола, уличенного в преступлении, учат уму-разуму и много еще пройдет дней, думал я, еще более ввалятся глаза бедного монгола и осунется смуглое лицо, голова повиснет к доске и будут гаснуть последние силы; но не сжалится над ним представитель китайского правосудия, не сжалится потому, что бедный монгол не может откупиться от наказания, не имеет ни чаю, ни серебра. Дзаргучей, в свою очередь, поступать иначе не может, потому что не может существовать без взяток, так как должность его покупается им на три года за значительную цену: в эти три года он должен выручить то, что заплатил сам за место, и получить хотя какую-нибудь выгоду. Через три года приедет другой, тоже заплативший за право быть начальником, и в течение трех лет, подобно своему предшественнику, будет обирать китайцев при всяком случае.

Замечательно то, что когда наступает срок отъезда старого начальника и приезда нового, то оба они, как два злейшие врага, стараются разъехаться, чтобы не встретить одному другого; дела же по управлению городом сдает новому начальнику один из младших чиновников, бывших при старом начальнике.

Китайцы раболепно преклоняются перед своими начальниками в их присутствии и отчаянно ругают их за глаза, чувствуя на своих спинах и карманах всю тяжесть их управления и потому-то, при всех недоразумениях, случающихся по торговым сношениям с русскими, китайцы упрашивают решить дело домашним образом и не доводить его до сведения начальства.